— Хорошо, что у вас десять, а не сто свидетелей, — буркнул я хрипло, не без раздражения.

— Четвертый недвусмысленно намекает на вашу атеистическую мораль, призывающую смотреть на отца и мать как на биологический источник вашего существования, имеющий к вам опосредованное отношение (после достижения вами определенного возраста), поддерживаемое общественным мнением того социума, в коем вы вынуждены пребывать. Подобные взгляды преспокойно могли стать камнем преткновения и яблоком раздора между подозреваемым и Ионой.

— Знаете, инспектор, обвинения, основанные на предположении о состоявшейся утренней ссоре у меня в квартире, повлекшей за собой вечернее преступление посредством отравления, — весьма слабая ваша позиция. Докажите хотя бы, что у меня имелся яд, коим отравлен бедняга Иона, и, кстати, а почему версия самоубийства вами отвергается?

— Не отвергается, — задумчиво промычал полисмен. — Но и не рассматривается как основная. Послушайте-ка рассуждения пятого свидетеля.

Он перелистнул записную книжку и прочел:

— Этот писака либо марал бумагу, либо пялился в окно, придумывая, чем ее марать, но делал это дни напролет, а сегодня (была) суббота, и думаю, что падре зашел к грешнику попробовать взять его за руку хотя бы в этот день и привести к Богу, в церковь. В церковь-то он пришел, но догадываюсь, что не за тем, ради чего Иона взывал к его черному сердцу.

— Очень смешно, — сказал я, постукивая себя пальцем по лбу. — Если бы не смерть почтенного падре. Ищите яд, инспектор, в противном случае даже вилы, коими писаны все эти показания на воде, сами по себе — мираж. Неужто и следующий обвинитель столь же прост и скучен?

— Не совсем, — отозвался следователь, пробегая глазами показания шестого свидетеля. — Цитирую. Расчетливый, холодный ум, он все рассчитал и продумал, даже грозы дождался, думая, что в день субботний народу в непогоду на улице будет немного и он подкрадется к жертве незамеченным. Мотив? В храме полно золотых безделушек, вот и весь мотив, банальное ограбление.

— Как вам?

Я искренне расхохотался:

— Тогда в том же шкафчике, где и яд, ваши люди обнаружат церковное золото. Знаете, инспектор, а становится все занятнее, давайте-ка дальше.

— Пожалуйста, — инспектор никак не отреагировал на мое бурное веселье и спокойно зачитал: — Тут яснее ясного. Все они, представители богемы, изнеженны и развратны. Посмотрите на его походку, на то, как он одевается, эти узкие брючки и рубашки с полурасстегнутым воротом, блуждающий взгляд, высматривающий открытые места в женских нарядах, а в мужских глазах ответный блеск. Падре раскусил мерзавца, воззвал к чести и совести, а итог таков.

Я покраснел, нет-нет, не подумайте, со мной все в порядке, но представленная свидетелем «картина» вызвала живой отклик воображения, а заинтересованный взгляд инспектора добавил моменту пикантности, но, к его великому сожалению, не истины.

— Это как-то… — я подбирал слова. — Театрально, что ли, несерьезно. Мне кажется, автор сам себя выдал.

— Мне тоже так кажется, — согласился полицейский, перелистнув следующую страницу. — Кстати, версии ограбления придерживается и восьмой свидетель. Вот его слова. В храме полно драгоценных и редких вещей, а время было выбрано специально, вечер субботы, в церкви никого, лучше и не пожелать.

— Инспектор, для ограбления у преступников имеются более простые, нежели яд, инструменты, — я постучал пальцем по столу. — Нож, удавка, бита, быстро и надежно, а высиживать битый час перед жертвой, слушая заумные монологи, да еще и придумать, как запихнуть в чашу отравы незаметно, — по-моему, это абсурд.

— По-моему, абсурдом было соглашаться на посиделки с незнакомцем, да еще и в стенах храма, — нотки недовольства стали проскакивать в речах инспектора, видимо, прекрасно понимающего всю бесперспективность нашей беседы.

— Ладно, идем дальше, я на службе, и того требует протокол. Девятый свидетель не просто дал показания, он зафиксировал их на бумаге.

Полисмен опять дернул ящик стола, и передо мной легли показания некоего N:

— Я, такой-то, такой-то N, могу засвидетельствовать, что этот человек угрожал падре Ионе, и неоднократно, в самых грубых и непристойных выражениях, о чем сам Иона свидетельствовал мне лично. Все записанное мной могу подтвердить на Библии.

— Но это же ложь! — возмутился я.

Инспектор молча показал мне исписанный листок с подписью под текстом:

— Догадываюсь, но, как видите, все изложено на бумаге, а это серьезно.

— Сукин сын, — вырвалось у меня.

— Осторожнее в выражениях, — заметил полицейский. — Многие невиновные, отреагировав подобным образом на донос, оказывались за решеткой или того хуже, — и он показал жестом набрасываемую на шею петлю. — И вот вам, господин «ни то ни се», на десерт.

Следователь перевернул очередную страничку:

— Представьте себе, на глазах у посредственности, не издавшей ни одной книги, не привлекшей в тенета свои ни одного читателя, распускается цветок популярности обычного священника из небольшого городка, слава о котором начинает греметь на всю округу. Зависть — страшное оружие в руках неудачника, вспомните Моцарта и Сальери.

— Ну, это уже слишком, — мое терпение улетучилось, сказалось дикое количество ментальных нечистот, вылитых на голову (в сознание) без возможности смывать смердящую неправду живой водой истины, я вскочил с места. — Господин инспектор, все представленные обвинения построены на человеческих страстях, связанных с нарушением заповедей Божьих.

Следователь традиционно для него кивнул.

— Свое оправдание я буду строить на двух сокрытых от человеков заповедях, одиннадцатой и двенадцатой.

— Ого! — воскликнул инспектор, наконец-то потеряв профессиональное хладнокровие. — Просветите, будьте любезны.

Я глубоко, как ныряльщик за жемчугом перед прыжком, вдохнул, успокаивая сердце и расслабляя мышцы живота:

— Одиннадцатая заповедь звучит так — «Не созерцай Бога извне, только изнутри». Покойный Иона называл ее Законом Жертвы, полагая, что стоять в стороне от Бога — значит находиться вне Рая, то есть пребывать в Аду, взращивая гордыню. После нашей утренней встречи я пришел к выводу, что закон жертвы нужно «читать» так — «Всяк смотрящий на Бога снаружи есть Лонгин, побивающий Бога копьем неверия, но всяк смотрящий на Бога изнутри есть Иисус распятый, взявший на себя ответственность Бога».

Инспектор писал, делал он это быстро, несколько раз даже порвал от усердия бумагу пером, при этом недовольно морщился, переворачивал испорченный лист и начинал записывать на новом.

Я дождался, пока он закончит, и продолжил:

— Падре Иона взял на себя роль Жертвы в попытке нарушить эту заповедь, за что, судя по всему, и поплатился.

— Почему? — коротко бросил инспектор, не отрываясь от своей стенографии.

— Что положено Богочеловеку, не дозволено просто Человеку, — перефразируя известное выражение, выдал, я не задумываясь.

— Продолжай, прошу.

— Двенадцатая заповедь звучит следующим образом, — откуда я это брал в тот момент, честное слово, сказать не могу, слова просто лились из рта. — «Не вставай выше Бога». Иона называл ее Законом Самоопределения, он