что неправильно, страшно давился, и не мог никак остановиться. Раскачивался от слабости голодного психоза и жрал.

Первое ощущение того, что в желудке что-то есть, пришло после половины батона. Кое-как смог оторваться от него. Руки не просто тряслись, а ходили ходуном. Колотилось сердце, и кишки. Поднял упавший в голодном экстазе пакет, достал из него сок, еле-еле расковырял крышку, никак не мог понять, как она, зараза, открывается, но победил, никак нельзя было прогрызть пакет, а так хотелось разгрызть зубами угол и уже напиться наконец-то. Раскрутил крышку, пил, не давясь, а сдерживая себя всеми силами, которые еще были. Наконец желудок расперло так, что уже не то, что глоток, капля не уместилась бы. Все в пакет, все аккуратненько в пакет, это не просто остатки батона и сока, это кусочек жизни, потому что теперь с полным брюхом веселей, несмотря на то, что желудок разрезало болезненной судорогой, он был полон и это радовало. Отложил пакет в сторону, чтобы не потерять пока буду сваливать кучу из коробок. Начал было стаскивать коробки и запнулся ногой о какую-то деревяшку, пролетел половину помойки и воткнулся лбом в брус, больно, и обидно.

— Вот дерьмо… вот урод, — стал подниматься и увидел, что это лестница, уродливая лестница, сколоченная как попало, кривая и косая лестница. И все проблемы с тем, где пересидеть, решились, главное теперь было не шуметь. Поволок лестницу к стене, приставил ее, поднялся и понял — вот он единственный выход. Крыши гаражей были широкими и бесконечными. А главное сухими. С огромным трудом, падая и бесконечно долго отдыхая между падениями, затащил на крышу матрас. Потом принес пакет. Потом еще долго шарил в темноте по своей помойке, перебирал тряпки и прочее барахло, выбрал самые чистые и сухие коробки, и их затащил на крышу. Сил не осталось совсем, но надо было еще раз спуститься, потому что внизу среди мусора нашел старую шубу, не очень шуба, но сухая, а к ней прилагался мешок, набитый какими-то тряпками. В последний раз на сегодня поднялся на крышу, заволок за собой с горем пополам лестницу, а потому что никто на свете не должен знать, что я тут отлеживаюсь. Разложил коробки, на них матрас, поверх матраса еще слой коробок, потому как сырой был матрас. Пристроил мешок под голову и укрылся шубой. И как последний дурак, вцепился в пакет со жратвой. И отрубился, нет, не уснул, на то чтобы уснуть сил не было, просто выключился.

Высокий Николаич не загнал бульдозер на помойку, ни когда подсохло, ни потом. Помойка оказалась пригоражной свалкой. В свете весеннего солнца, она не была такой уж ужасной. Я много думал о том, почему на ней оказался, все представлял себе, как пойду и достану из заначки паспорт и открою страницу, на которой стоит прописка — ох тыж, прописка! В первый раз побоялся смотреть, посмотрел мельком, но так, совсем бегло. Представлял, как найду улицу, найду дом и квартиру, как позвоню в дверь, почему-то видел большую железную дверь на втором этаже, и как мне откроет красивая молодая женщина. Но ни разу не решился уж не то что пойти и найти, а даже посмотреть в паспорт, ведь не просто так меня на эту помойку занесло, не просто от нечего делать мне наваляли. Я чувствовал, что не просто, я ничего не помнил, но каким-то уголком сознания понимал, что не так легко все было. Как не знал и боялся, наверное, вспоминать. Детей в паспорте не было и это единственное, что позволяло мне бояться. Хотя не знаю, смог бы попереть обратно, если бы в паспорте были записаны дети, не стал себе врать, потому что не чувствовал ничего при этих мыслях, не было у меня детей. Никого у меня не было, и та красивая женщина, видимо, просто результат отбитой башки.

Ходил каждый день мимо той помойки. Чего там только не было. Я тихо устроил свой мирок из коробок и старого матраса, за ржавой стеной оказались гаражи. А за гаражами лесопарк. Вот там мой мирок и окопался. В старом недостроенном КПП, стоящем у шлагбаума внутри леса, на дороге, ведущей вникуда. После топтаний вокруг палаток и гаражей, я все-таки решил, что лучше уж в лесопарке пересиживать, там нет никого, даже собачники, как я заметил, гуляли с другой стороны. А с этой вроде совсем заброшенный лесок, на стриженный, не чищенный, обрамленный помойками и свалками. Вот за них я и пошел в поисках чего угодно, ямы, канавы, думал, приволоку досок или чего-нибудь еще и совью себе гнездо, то есть берлогу. Было бы где спрятаться от глаз и от дождя, потому что чужих глаз боялся, а своих глаз видимо не было в этом мире, не было больше у меня глаз, в которые мне не страшно посмотреть.

Шатался по краю леса, боялся, что уйду подальше и не смогу вернуться, а тут паспорт, тут добрый торгаш, тут надежда выжить. Потом понял, что надо просто вернуться к домам и посмотреть название улицы, в конце концов, не может быть в городе дремучих бесконечных лесов, а улицу можно найти, главное запомнить, а вот на память я полагаться не мог, но как-то надо было перемещаться. Вернулся к домам: название улицы было таким смешным, что не запомнить его было невозможно — улица Ротерта, кто или что это Ротерт я не представлял, но более странного слова не слышал, а может и слышал, но не помнил, а потому и не забуду. Пошел обратно в леса, бродил долго по разным полузаросшим просекам, понял, что все не так страшно, что обратно надо просто идти на шум города. Но все же, опасаясь заблудиться, всякий раз возвращался на то место, где вошел в лес и шел в другую сторону.

Наконец наткнулся на идеальное убежище. И мечтать о таком чуде не мог. Просека, поросшая молодым березняком, вдруг на ровном месте прерывалась ржавым облезлым шлагбаумом, а рядом с ним стояла избушка, нет, не избушка, будка, не будка, в общем, какой-то непонятный маленький домок. Домик был кирпичный и с одним окном, судя по тому, что березы росли не просто рядом с крыльцом, а прямо из самого крыльца, тут очень давно не было гостей. Обошел вокруг и восторгу только прибавилось: даже дверь была на месте, мало того, за домиком, шагах в тридцати, стоял бетонный, похожий на