давало новой ниточки. Еще я теперь знал, что левша, неважно в целом, но почему-то это особенно грело — я левша. Я понял, что капризен и избалован, и это меня еще больше укрепило в том, что не стоит торопиться в прошлую жизнь. Видимо, неспроста она была так надежно припрятана ослиным упрямством моей отшибленной памяти.

Пришло время очередной бутылки. Подходя к задворкам станции, я увидел, что сегодня тусовка будет немного дальше, чем обычно, но будет. За пакгаузом уже пританцовывал костерок. И я поскрипел галькой по насыпи вдоль путей к танцам и веселью. Весь цвет местных маргиналов был в сборе, разговор уже завязался. Ах, какие разговоры тут завязывались порой. О высокой философии, о политике, о бизнесе было тут на все свое мнение. До драчек было свое видение мира. Остановился, не доходя, чтобы понять, о чем сегодня.

— Да все люди — свиньи, — хрипел Михей, местный третейский судья.

— Не, Михей, неправда твоя, людишки — битые стеклянные призмы, — вступил в разговор Заумь, вроде как профессор в прошлом, как его зовут на самом деле, я не знал, да и зачем оно мне. Заумь был уважаем всеми за то, что молчал, молчал, но уж если выдавал, то такое, что рты раскрывались до вывиха челюсти от красоты и заумности.

— Вот все, Михей, было в мире, и все оно есть и никуда не делось. Просто человечки есть разнокалиберные, призмы разной чистоты и прозрачности, у каждого своя огранка и свои сколы от природы и от воспитания. От того чистый белоснежный луч божественной любви и божественного знания, попадая в наши головы, преломляется каждый раз по-разному, рассыпаясь каждый раз на разную длину и силу преломленного луча, и давая все новые и новые сочетания цветов. И не ищет никто, разве малая толика общепризнанных сумасшедших, этого божественного луча. Все так и барахтаются веками в преломлениях, а соответственно, преломляют снова и снова, от того мир запутан и сломан многократно, мегакратно. А лучи, преломляясь и соприкасаясь, смешиваются, а при смешении множества цветов любой мазилка скажет вам — получится черная краска. От того мир наш грязен. Нет, не черен еще, но грязен уже.

Заумь смачно затянулся, выпустил мохнатое облако дыма, проведя отсутствующим взглядом по слушательской аудитории, разложенной вокруг.

— И так будет еще много, много времени, пока однажды мир не станет черен, и тогда Бог спустится с неба, чтобы выбить этот мир, как грязный ковер. Собрать осколки человечков и замочить на вечность-другую в тазу с хлоркой. И каждого из человечков спросит Господь — а что же ты, собака серая, ни разу не сказал, что это твое мнение, а не мое, что же ты претендовал, паршивец, на истину. Почему ты, вонючка мелкая, говорил от меня и за меня, забивая тем самым эфир. И как — спросит ОН — мог я докричаться до вас тут, если ваши позывные даже ядерная бомба не смогла заглушить? И нечего нам будет ответить. Будем мы блестеть и краснеть от жара стыда и чистоты соприкосновения с НИМ.

— Это что же, Заумь, получается — что типа мы сами во всем виноваты, да? — встрял Михей.

— А то нет что ли? А кто тебе еще виноват-то? Ты вона рулишь тут, так ты и виноват, что нас гоняют и метелят. Чего место-то не повыбрал получше, — все, понеслась, сейчас Михей и Заумь начнут рубиться не по-детски, все втянули головы, потому что Михея боялись, только Заумь мог позволить себе такую наглость. Только его Михей и уважал, за философию, за ум, за отрешенность и силу. Поговаривали, что Заумь тут один-единственный, кто сам ушел от всего. Каждого сюда приводило что-то, беды, события, потери, пьянка и лень. И только Заумь однажды сам встал и ушел от мира, и все спрашивали его по-тихому, правда ли. Заумь только кивал и не объяснял никогда. Он вообще редко говорил. А уж так чтобы с кем лично по душам, так и вовсе не было такого. Что уж там он себе понял, я не знал, от чего он так вот ушел, от семьи, работы, званий и регалий я не знал, но уважал. Потому что сам про себя точно знал, что добровольно не ушел бы, не знаю уж, какая у меня была жизнь, но сам бы я на улицу в никуда не пошел бы точно, потому что слабак. Знал, что слабак. Заумь не был силен мышцами, не был велик ростом или особенно ловок. Но у него внутри был такой стержень, что даже мысль о том, что его можно сломать или переубедить, казалась смешной, в глазах его была такое безразличие, что, глядя в них, ни заговорить с ним, ни спросить, не о чем сразу.

— То ись ты, зубрилка книжная, хочешь сказать, что я виноват и что я за всю эту оторву отвечаю?! — Михей картинно, как прям атаман, свое войско, нашу толпень обвел рукой. Не, даже не рукой, а прям дланью, — Да тут каждый за себя!

Гаркнул, как предводитель.

— Ой ли по себе, человечишко, скотина стадная, вона все по себе, однако сбиваются в кучу, то побухать, то чужих разогнать, не может человечишко в одиночестве, милый мой, ой, не может, — спокойно отвечал Заумь.

— А я-то что, кого сюда силком приволок? — гремел Михей.

— Нет, ты силком не тащил, но ты решаешь, кому чего, ты позавчера всем сказал, что тут собираемся, не где-то, а тут. И все как бараны пришли, и даже дебил орловский вона приперся. А потому за все, что тут происходит, ты отвечаешь, ты решаешь, кто прав, кто виноват, а потому ты отвечаешь за то, что из этого выйдет. Вот явятся менты и ввалят очередной раз — ты виноват.

Я подошел к нагромождению ящиков-столу. Поставил бутылку на общак. Мой дружок Леха, как обычно, сидел на отшибе. Подсел к нему.

— Зажигает Заумь сегодня?

— Ага, вона понесло-та, я ваще нихрена-та не понял, — закатился Леха.

— Ну и ладно, пускай мужички развлекаются. Где носило-то, Леха?

— Дык чета, этта, минты сабако как с цепи сорвалися, — загугнил Леха, — пряма тут знаишь чустоту развели мля, не хади не дыши мля. Вота я та в Лосиный остров-та падался. Ну, его от греха. Тута же линейщики еще-та злыя,