— Ньюка бука…

— Ты не ответил мне, — уже нетерпеливо она напомнила о себе.

Он, как бы спрашивая самого себя, ответил:

— Разве можно вот так, мало зная человека, сделать такое заключение? Конечно, если ты настаиваешь, я сделаю это, но мое мнение может быть ошибочным. Да наверняка будет ошибочным.

— Ньюка — последний, кто видел генерала живым, — сказала она. — Эта кухарка-мама не в счет. У меня такое ощущение, что она решила прикрыть сына. Взять всё на себя. Понимаешь? Поэтому я и прошу тебя хоть что-то сказать.

— Хорошо, я отвечу, — он поднялся из кресла и, медленно прохаживаясь вдоль окон, заговорил: — Ньюка индивидуален. Я имею в виду не ту банальную индивидуальность, что, мол, все мы разные, а то, что он незаурядный юноша, значительно отличающийся от себе подобных. Судя по тому, что ты мне рассказала, да и впечатления от личной встречи с ним позволяют мне с некоторой долей вероятности сказать, что Ньюка способен на поступки, которые некоторые его сверстники вряд ли могли бы совершить в этом возрасте. Только очень прошу тебя не считать меня истиной в последней инстанции.

Он замолчал и, продолжая свое неспешное движение, видимо, обдумывал сказанное. Она, стараясь не мешать ему, молча следила за ним в надежде на продолжение.

— Возможно, что поступки его будут хорошими, позитивными, но как знать, что будет в будущем? Его пока что не очень яркий эгоизм не приведет ли к появлению эгоцентрической личности? — он сделал паузу и, убедившись, что она внимательно его слушает, продолжил: — Эгоцентризм способен на заметные поступки, как со знаком плюс, так и со знаком минус. Обычно такая личность считает все свои деяния положительными и под личиной сотворения блага для всех в первую очередь творит блага для себя.

Он хотел еще что-то сказать, но, подумав, замолчал и в ожидании ее реакции сел в кресло.

— Значит, в центре всего, что он делает, находится его эго? — спросила она.

— Значит, так, — ответил он.

По улице с ревом промчались мотоциклетки; прошел ровно час с их шумного проезда на вечернее катание.

— Эти тоже эгоцентристы? — усмехнувшись, спросила она.

— Нет, это просто свиньи обормотистые, — ответил он и на ходу сочинил:

Моциклетка тарахтит,

В ночь веселенько бежит.

Пусть все слышат — это я,

Идиотская свинья!

* * *

— Юста, Юста, что с тобой?

Она услышала эти слова и спросонья никак не могла сообразить, кто к ней обращается.

Он погладил ее по голове и прошептал:

— Совсем заработалась — уже ночью кричишь. Сон страшный, наверное, напугал?

— Пора вставать? — спросила она.

— Куда вставать? Спим. Сегодня воскресенье, еще очень рано, — ответил он.

Она повернулась на другой бок, и сон явился снова.

Серые стены коридора с редкими плакатами по бокам движутся навстречу ей всё быстрее и быстрее. Она уже не успевает прочитать, что там написано. Иногда черные буквы на белом фоне складываются в слова «профилактика», «симптоматика», «сердечно-сосудистые», которые она успевает разобрать, но темп движения нарастает, и буквы сливаются в длинные полоски. Коридору нет конца, только где-то далеко еле различим его темный конец, напоминающий черную точку, куда сходятся серые стены, белый потолок и скользкий грязно-голубой пол. Коляска — инвалидная коляска, в которой она сидит, — разогналась так быстро, что скрип колес превратился в сплошное шуршание, как обычно шумит старый вентилятор.

Постепенно она догоняет генерала в коляске и Ньюку, который изо всех сил катит деда туда, в конец коридора. В голове у нее промелькнула мысль: «Пока не поздно, я могу их остановить».

Она просит кого-то сзади:

— Быстрей, быстрей, еще быстрей.

А он — тот, который сзади, — тормозит, и генерал с Ньюкой ускользают от нее. Они уже далеко, еле видны и почти сливаются с черной точкой в конце.

Она открыла глаза. Слабый молочно-серый рассвет только-только проявился за окнами. Он сладко спит и, наверное, тоже видит сны.

«Эх, поэт! Не помог мне, — думает она, глядя на его русую шевелюру. — Даже никакой стишок мне во сне не прочитал!»

Она, потягиваясь под одеялом, вспоминает, что сегодня никуда бежать не надо, и, улыбаясь, снова закрывает глаза.

Ньюка с пустой коляской движется ей навстречу. Они медленно, очень медленно (она даже успевает заметить капельки пота на его лице) проезжают мимо друг друга. Она хочет что-то ему сказать, что-то объяснить, машет руками, но он не замечает ее. Его лицо, строго сосредоточенное, обращено вперед. Широко раскрытые глаза не моргают, что-то видят впереди, и он не хочет ни на что отвлекаться, обращать внимание. Она что есть силы пытается кричать, открывает рот, но звуков нет.

Он гладит ее лоб и держит за руку.

— Ты снова что-то пыталась кричать.

За окном утро. Вот-вот поднимется солнце и наступит новый день. Она смотрит ему в глаза. В глазах его тревога. Тревога за нее.

— Всё будет хорошо, — шепчет она. — Я не буду больше кричать, поцелуй меня…

* * *

Наши-Ваши сделал недовольное лицо.

— Ты считаешь, следует допросить Ньюку и провести следственный эксперимент с этой подозреваемой?

— Да, — ответила она.

Наши-Ваши поморщился, постучал указательным пальцем по столу и заявил:

— Ньюку они тебе не отдадут. Разве что с адвокатом попробовать. А эксперимент — это можно с этой… как ее… с Пуэлой. Я, конечно, тебя понимаю. Тебе хочется собрать всех в госпитале — так сказать, прямо на месте, — шеф на минутку задумался и продолжил: — Осталось два дня. Я им отвечу, что формально мы обязаны провести эти следственные действия. Может, что-то и выгорит, а ты уж без меня всё это провернешь.

— Спасибо, — сказала она и вышла из кабинета.

* * *

— Что-то не сходится у вас? — спросила Юста, не глядя на Пуэлу. — Передо мной копия выписки из журнала посещений. Вот здесь: вы вошли в госпиталь в восемнадцать тридцать, а Ньюка вышел в восемнадцать сорок, через десять минут. Вы должны были с ним встретиться. Странно, а в протоколе записано с ваших слов, что вы с сыном в тот день не встретились. Как вы это можете объяснить?

Пуэла молчала. Она опустила голову и, казалось, не слушала следователя или делала вид, что не слушает. Юста, выдержав паузу, снова спросила:

— Вы отказываетесь отвечать или вам нечего сказать?

Пуэла никак не отреагировала. Единственное, что заметила Юста, — это еле заметное покачивание головой.

— Тогда я запишу в протоколе: «Подследственная отказалась отвечать на этот вопрос».

— Я всё уже сказала, — прошептала Пуэла. — Мне нечего добавить.

— Вы генерала