Сабину, сверля их глазами хищной птицы, эксгумируя каждый день их жизни, один за другим, их воспоминания, открывая их для себя. Сабина не смогла выдержать этого взгляда и отвела глаза. Она стояла, похожая на пойманную с поличным девчонку, красная от стыда. Танкредо показалось, что она голая: Сабина так краснела, когда ее заставали голой, как в тот раз, много лет назад, когда он пробрался к ней в душ, пока достопочтенный Пабло Альмида служил мессу вместе с Селесте Мачадо.

И тут появились три Лилии, одна из них несла поднос, изящно накрытый салфеткой, на нем красовались закуски, рюмка с золотой каймой и бутылка бренди.

Матаморос, готовый, видимо, что-то сказать, передумал, заулыбался и развел руками.

— Что вы! — воскликнул он. — Я не буду пить один!

Пятеро обитателей храма изумленно переглянулись.

— И то правда! — ободряюще сказала одна из Лилий. — Давайте выпьем вместе. Холодно.

— Я не пью, — улыбнулась другая. Своей улыбкой она словно хотела сказать, что, если ее попросить, она выпьет, попросить только раз — и уговаривать не придется.

Третья Лилия покачала головой:

— Я даже не знаю, — сказала она.

И пожала плечами, словно добавляя: «Я не буду, а вы — пейте».

— Я тоже не буду, — сказал Танкредо. — Да это неважно, падре, мы все равно посидим с вами.

— Нам, падре, — встряла Сабина, — запрещено пить, и даже если бы нам разрешали, никто бы не захотел, ни сейчас, ни в другое время. Бутылку, что вам принесли, достопочтенный Альмида использует в редких случаях…

— Это не та бутылка, сеньорита, — дружелюбно перебила ее одна из Лилий, словно объясняя ей простейший способ выпечки хлеба.

Она посмеивалась, добродушно и ласково:

— Таких бутылок уйма, и все одинаковые. Падре Альмида и ваш крестный, сеньорита, дьякон Селесте Мачадо, всегда выпивают перед сном добрый стакан горячего молока и еще более добрую рюмку бренди. Они говорят, что так им легче заснуть. Мы им верим.

Сабина покраснела.

— Вот как? — она заговорила со всеми Лилиями одновременно, словно чем-то им угрожая. — И вы тоже засыпаете с помощью бренди?

— Иногда, — ответила Лилия, которая прежде сказала: «Я даже не знаю».

И мечтательно добавила:

— Хотя мятная настойка вкуснее.

Сабина злилась и кусала губы:

— Можете не сомневаться, достопочтенному Альмиде все будет известно. Вот тогда я на вас посмотрю.

Матаморос встал. Казалось, он хочет уйти. Он застегнул свою чересчур широкую куртку с большими карманами, в одном из которых уже лежал пустой кувшинчик, и потер руки. «Холодно», улыбнулся он. Но улыбнулся только самому себе, или никому, как будто был теперь где-то далеко-далеко, за миллионы световых лет, где присоединился к хору ангелов и вспоминал добрые шутки из далеких времен, понятных ему одному, как будто и не провел с ними все это время с тех самых пор, как пришел в храм под проливным дождем, как будто не служил мессу, не пел, не слушал язвительную перепалку Сабины со старухами. Падре еще раз поправил куртку, плотнее запахнул воротник поверх свитера. Теперь он выглядел худым, старым и печальным, как человек, который не хочет прощаться, но прощается. Послышался вздох — это у Сабины отлегло от сердца: наконец-то этот мастер песнопений уходит. Но падре Матаморос преспокойно подошел к той Лилии, которая держала поднос, благоговейно взял бутылку и рюмку и направился к двери.

У порога он остановился.

— Ну что же, — сказал он, — пусть мне придется пить в одиночестве, зато не придется сидеть в одиночестве на единственном стуле, в окружении апостолов и архангелов, пока вы будете стоять и смотреть мне в рот. Пойдемте за стол.

И решительно пошел в кабинет. Оставшись в ризнице одни, пятеро обитателей храма сразу же стали самими собой.

— Это недопустимо, — возмутилась Сабина. — Падре Альмида разгневается, и будет совершенно прав. Кто вас просил устраивать это… угощение? Так-то мы оправдываем доверие падре в первый же вечер, как только он оставил нас одних, поручив нам свою церковь? Нам пора спать. Завтра благотворительный обед для бедных семей и…

— Спать? — ехидно переспросила одна из Лилий, искоса глядя на Сабину. Две другие смиренно склонили головы, словно слушали мессу. Сабина отпрянула, как будто ее толкнули в грудь. Танкредо тоже инстинктивно шагнул назад и открыл рот — казалось, он хочет что-то сказать. «Лилии все знают», думал он, «Они нас обнаружили». И еще подумал: «Обнаружили, но не ясно когда. Может, в первый же день». На секунду ему стало страшно, он представил себе свою жизнь без покровительства падре Альмиды, без крыши над головой, в вечной тьме, а это и есть Богота. Он горько пожалел о своих свиданиях с Сабиной. Да. Скорее всего, падре знает, возможно, знает и дьякон. Поэтому и относятся они к нему с таким недоверием, не позволяют учиться в университете, вынуждают прислуживать на благотворительных обедах. «Вот в чем дело», твердил он себе. Он вглядывался в лица старух, каждой по очереди, как будто впервые их видел. Но ни одна из них и виду не подавала, что заметила его пристальный взгляд, наоборот, казалось, они ему сочувствуют, словно он всего лишь ребенок, беспомощная игрушка в этой игре.

— Мы слушали такую мессу, за которую необходимо отблагодарить, — сказала одна из Лилий, но, возможно, они сказали это хором, потому что упрек прозвучал так громко, что перекрыл шум дождя. — Такую мессу не часто услышишь.

Никто не знал, которая из Лилий самая старая. Хотя все три отличались маленьким ростом, все-таки две были чуть повыше и похожи друг на друга, а третья казалась их куклой. С годами они приобрели одинаковые привычки и жесты; они и делали все как будто одновременно, сами того не желая, и то, что говорила одна, две другие уже успевали подумать, так что любую затею, начатую одной, подхватывала другая и совершенно автоматически позволяла третьей ее закончить, словно делясь чем-то жизненно важным. Мачадо сказал однажды, что Лилии умрут в один день от одного и того же недуга, да и воскреснут, скорее всего, одновременно. Альмиде шутка не понравилась, он ответил, что в воскрешении не будет ни первых, ни последних. Сказал, что чудо воскрешения свершится одновременно, после чего перевел разговор на другую тему. Он никогда не позволял шутить над Лилиями. За что-то он испытывает к ним почтение, подумал Танкредо, не только за стряпню. Или страх? Иногда казалось, что Альмида их избегает, словно в безотчетной панике, в каком-то дурном предчувствии.

— Что касается угощения, — сказала другая старуха, — решали не мы. Лично сам Хуан Пабло Альмида перед отъездом рекомендовал нам после мессы угостить падре…

— Ну