они действительно одряхлели, а может, жизнь в одночасье стала им не мила. Той ночью Танкредо не придал значения их жалобам, он почти их не слушал; странно было видеть Лилий сидящими на маленьких стульчиках вокруг его кровати, всех троих, закутанных в темные шали; луна краем глаза заглядывала в окно и освещала их возбужденные, испуганные лица, наверно, такие же, как у самого Танкредо. «Нам не хочется думать, говорили они, что это Селесте Мачадо старается, прости Господи, чтобы падре Альмида забыл о нашем существовании». — «Почему бы вам самим с ним не поговорить?», спросил он. А они: «С достопочтенным Альмидой?» — «Да, с падре Альмидой». — «Боже упаси, это невозможно, мы не посмеем. Как можно роптать против того, кто дает тебе стол и кров? Ему бы самому сообразить, что с нами творится, но он так занят, на нем лежат заботы о духовной жизни прихода, мы видим его в неустанных трудах, как можно требовать, чтобы он помнил о нас, но все-таки, когда он проходит через кухню, здоровается с нами, он должен бы заметить, что мы давно состарились, должен бы понять, что мы уже не те, подумать, что нам нужна помощница, хотя бы одна крепкая девушка на самую тяжелую работу, мыть посуду, например, у нас у всех артрит, после жара печей нельзя мочить руки в холодной воде, от этого болят пальцы, посмотрите-ка, мы почти не можем их согнуть, не можем чистить картошку, для нас это пытка, но не потому, что мы ленивые, а потому, что нам невмоготу терпеть, только и всего».

— У меня вообще нет одного пальца, — осмелилась вставить одна из Лилий.

То же самое она сказала Танкредо тогда, ночью, а теперь повторила Матаморосу:

— Это моя вина. Я резала лук и пыталась вспомнить сон, который видела под утро. Я его помнила даже после завтрака, и очень радовалась, потому что сон был счастливый, такой, от которого человек смеется сам себе под нос, как ненормальный, и мне хотелось смеяться, когда я резала лук, но я забыла сон… не могла вспомнить; мне кажется, что во сне кто-то сказал у меня в голове два слова, только два слова, но я не могла их вспомнить, только два слова, и, пока я старалась их вспомнить, раз — и отрубила себе палец, вот этот, падре.

Она протянула руку, на которой не хватало указательного пальца.

— Верно, — сказал Матаморос, — пальца нет.

— Отстань ты от падре со своим пальцем, — сказала другая Лилия.

— Да, — подхватила третья. — Сама признаешь, что виновата, так о чем говорить?

— Может — сама, может — сон. Не знаю. Я рассказываю, чтобы падре понял, что мы не зря зовем его поужинать. Хотим — значит, хотим. Ради него и усталость прошла. Ради него мне и другого пальца не жалко. Это не пустые слова. Никто из нас не хочет отпускать падре.

— Самарянки, Евангелие от Иоанна 4:7–30.

— Так говорят, падре. Но вы не пожалеете.

Лилии вышли из кабинета. Снабженные и направляемые одним и тем же радаром, все три внезапно замерли на пороге. И одновременно подбоченились.

— Танкредито, — сказали они в темноту. — Побудьте с падре. Когда будет надо, мы вас позовем на кухню.

Все это время они знали о присутствии горбуна, угадывали его в темном саду.

Уже в компании Танкредо Матаморос смог, наконец, донести рюмку до рта. Он выпил ее залпом и налил еще. Снова выпил, более спокойно, и снова налил. Танкредо будто ждал, что он выпьет и третью, но Матаморос не доставил ему такого удовольствия.

— Nunc dimittis[7], — сказал он.

— Nihil obstat[8], — отозвался Танкредо.

Наступила тишина, которую прервала яростная тирада Сабины:

— Вам бы не следовало носить священный сан, — презрительно выпалила она.

Сабина вошла и остановилась перед Матаморосом. На ее искаженном лице читалось наигранное любопытство.

— Почему бы вам не попросить освободить вас от служения? — сказала она.

И добавила, оглядев полупустую бутылку:

— Пьете, как грузчик. Или забыли, где мы находимся? До такой степени напились? Пользуетесь доверием падре Альмиды? То, что вы помыкаете Лилиями, мне безразлично, но я надеюсь никогда вас больше здесь не видеть, никогда в жизни. И за один стол с вами не сяду. Скажите Лилиям, что я сегодня не ужинаю, что я ушла туда, где только Бог сможет меня отыскать. И останусь там, пока не умру.

— Или пока вас не отыщет Бог, — сказал Матаморос, ни на кого не глядя.

Сабина вышла, как и вошла: стремительно, пылая гневом. На Танкредо она даже не взглянула и скрылась в саду. «Наверно, спешит туда, где ее сможет отыскать Бог», сказал падре Матаморос. Он встал с рюмкой в руке и, пока пил, смотрел в темноту.

— Я лучше пойду, — сказал он.

— И не думайте, падре.

Три Лилии вернулись. Они с превеликой деликатностью подхватили его под руки. Казалось, они собрались нести его на руках.

— Вы пойдете на кухню, — сказали они, — этого хочет Господь.

И увели его. Покорившийся падре позволил себя увести.

— Танкредито, прихватите с собой бутылку, — взмолился он, не оборачиваясь, — сделайте мне такую милость.

III

— Эти коты не дают нам покоя, их шестеро и все родственники, раньше они ничего не вытворяли, а теперь взялись нас донимать, хитрюги эдакие, бандиты, неучи, злодеи, а один еще писает, где попало, портит нам подушки, сатана.

Лилии заговорили о котах, показывая падре кухню: помимо пирамидального чулана и двух холодильников здесь стояли четыре электрические плиты, но их не хватало, и пришлось добавить к ним угольную печь, широкую и древнюю — она занимала весь угол, ее резные металлические дверцы закрывали глубокую топку, выдыхавшую красное дрожащее марево, уже не раскаленное, но яростное, нагретое опасным огнем, реявшим внутри. Рядом с печью, у окна с видом на сад, стоял длинный деревенский стол. В красноватых отблесках огня можно было разглядеть котов, мрачных и косматых, — они затаились на полках увешанного кухонной утварью буфета, на них-то и смотрели Лилии и Матаморос.

— Неизвестно, кто тут сын, кто — отец, но один из них стал нахальничать, и мы определили, который. Вот этот.

Лилии одновременно указали на одного и того же кота, апатичного, ничем не отличимого от остальных.

— Вы уверены?

— Это видно по глазам, — сказали они. И все трое с назидательным видом надвинулись на кота.

— Но сейчас этот кот не будет нам мешать, верно? — обратились они к нему, грозя пальцами и демонстрируя весь набор гримас и доходчивых пантомим, сулящих неотвратимую кару за непослушание.

После чего кот, казалось,