Затормозив у светофора, Люк повернулся к другу, пытаясь поймать его взгляд. Он не сомневался, что причиной депрессии Жан-Клода стал разрыв с Флоранс (в каком-то смысле это было верно), только что он внушал ему, что девушки переменчивы и ничто еще не потеряно. И тогда Жан-Клод сказал, что у него рак.

Это не была обдуманная ложь, нет, скорее мечта, которую он лелеял уже два месяца. Рак — вот что решило бы все проблемы. Рак оправдал бы его вранье: если скоро умрешь, какая разница, сдал ты или нет экзамены за второй курс? Флоранс прониклась бы к нему сочувствием и оценила бы наконец, как и все так называемые друзья, которые, сами того не сознавая, и за человека-то его не считали. Слово вырвалось само, и он тотчас ощутил его магическую силу. Выход был найден.

Он со знанием дела выбрал для себя диагноз — лимфаденома, заболевание своенравное, с непредсказуемым течением, тяжелое, но не всегда смертельное и не мешающее больному годами жить нормальной жизнью. Ему-то оно, можно сказать, позволило жить нормальной жизнью, укрывая от всех и от него самого его ложь. Кое-кто из близких узнал, что он носит в себе бомбу замедленного действия, которая рано или поздно убьет его, а покуда спит, затаившись в его клетках. Он вскоре обмолвился о ремиссии, и тем самым тема была закрыта. Думается мне, ему нравилось воображать нависшую над ним угрозу именно такой и, зная, что она неотвратима, убеждать себя, что все случится еще не скоро; то есть после кризисного периода, когда он считал себя конченым человеком и не жил, а существовал в ожидании неминуемой катастрофы, теперь это был больной, знающий, что катастрофа неминуема, ничего не поделаешь, каждый час может стать последним часом ремиссии, но несмотря ни на что решивший жить, даже строить планы и снискавший своим скромным мужеством восхищение близких. Признавшись в лимфаденоме, а не в обмане, он как бы выразил более понятными окружающим словами нечто слишком личное и неизъяснимое. Будь его воля, он и правда предпочел бы заболеть раком, а не ложью: ведь ложь — это тоже болезнь, со своей этиологией, с риском метастазов, с невысокими шансами на выживание, но судьбе было угодно, чтобы он подцепил именно эту болезнь, и не его вина, что он ее подцепил.

Жизнь вошла в прежнюю колею. Он вернулся на факультет, снова встретился с друзьями и, конечно, с Флоранс. Потрясенный неожиданным признанием Люк спросил, в курсе ли она, и Жан-Клод, смутившись, очень серьезно ответил, что ни в коем случае не хочет, чтобы она знала. «Ты ведь не скажешь ей, правда? Обещай мне ничего ей не говорить», — рискнул он добавить, догадываясь, что Люк, с его правдолюбием, возразит: «Этого я тебе обещать не могу. Флоранс — замечательная девушка. Она имеет право знать. Если она узнает, что я знал и не сказал ей, она до конца жизни мне этого не простит и будет права…» Если это была тактическая хитрость, то она удалась. Девушки, жившие с Флоранс в одной квартире, намекали, что она ценила Жан-Клода, была к нему привязана, но он не привлекал ее физически. Одна даже сказала открытым текстом, что его вечно потное тело было противно Флоранс, что она не выносила его прикосновений и не могла прикасаться к нему сама. Напрашивается мысль, что вернулась она только потому, что считала его тяжело больным… Так или иначе, но она вернулась, а два года спустя они отпраздновали помолвку.

В деле фигурирует один поразительный административный документ — переписка между студентом второго курса Жан-Клодом Романом и деканатом медицинского факультета Лионского университета с 1975-го по 1986 год. Дважды во время сдачи экзаменов за второй курс он посылал письма, в которых объяснял свою неявку состоянием здоровья. К письмам приложены медицинские справки за подписью разных врачей, которые, не указывая заболевания, предписывают домашний режим на неделю или две — по времени, увы, совпадающие с экзаменами. В 1978-м формулировка та же, но справка, которая якобы «прилагается», отсутствует. Следуют несколько писем с напоминаниями, на которые он отвечает, ссылаясь на пресловутую справку, как если бы она действительно была. Прикидываясь дурачком, он добивается того, что в конце концов его уведомляют о недопущении к пересдаче экзаменов в сентябре. Но нигде не оговаривается, что ему запрещено заново записываться на второй курс, что он и делал с завидным постоянством до 1985-го. Каждый год осенью он получал из деканата новый студенческий билет, а из экзаменационной комиссии — одно и то же письмо за подписью декана, запрещающее пересдачу в сентябре. Только в ноябре 1986-го новая заведующая учебной частью поинтересовалась, нельзя ли запретить студенту Роману не только пересдавать экзамены, но и заново зачисляться. Ей ответили, что такой случай положениями не предусмотрен. Она вызвала студента-призрака для объяснений, тот не явился и, видимо, встревоженный переменой тона, больше не подавал признаков жизни.

Говоря об этих годах учебы, все — судья, обвинение и защита — выражали изумление, и он его полностью разделял. «Я бы сам не поверил, — сказал он, — что такое возможно». Он мог, конечно, надеяться на бюрократическую систему и успокаивать себя мыслью, что он — лишь номер в ведомостях, но не ожидал, что ему удастся двенадцать лет подряд зачисляться на второй курс медицинского факультета. Заподозрить неладное в любом случае должны были гораздо раньше — те, для кого он был не абстрактным номером, а другом Жан-Клодом, женихом Жан-Клодом. Однако ничего подобного не произошло. Он ходил на лекции, занимался в университетской библиотеке. У него дома на столе лежали те же учебники и ксерокопии, что и у всех, и он по-прежнему давал свои конспекты менее сознательным студентам. В учебу понарошку он вкладывал ровно столько же усердия и сил, сколько потребовалось бы для учебы по-настоящему. Когда он снова сошелся с Флоранс, у них вошло в привычку заниматься вместе и экзаменовать друг друга, хотя они учились теперь на разных факультетах: Флоранс провалила экзамен второго курса — тот самый, который он будто бы сдал, — и, по примеру двух своих соседок по квартире и их приятеля Жака Коттена, перешла на фармацевтику. Она расстроилась немного, но не делала из этого трагедии: лучше быть хорошим провизором, чем плохим врачом. Зато Жан-Клод — тот станет отличным врачом, а может, добьется и большего. Честолюбия и трудоспособности ему не занимать, все друзья считали, что он далеко пойдет. Она гоняла его по вопросам конкурсного экзамена в интернатуру, а он ее — по фармацевтике. В целом он прошел полный курс медицинского факультета, только не сдавал экзаменов и не проходил практику в больницах. На сессиях он иногда мелькал в холле перед началом экзамена и после окончания: народу много, у всех стресс, вряд ли кто вспомнит, что его не было в аудитории. С практикой дела обстояли сложнее, там все были наперечет, каждого персонально контролировал руководитель, просочиться «зайцем» не представлялось возможным, но, поскольку студенты распределялись по разным больницам Лиона и окрестностей, он всегда мог сказать, что проходил практику там, где не был его собеседник. Только представьте, как обыграл бы это самый бездарный комедиограф, как заставил бы лгуна выкручиваться перед двумя друзьями, которым он рассказывал разные басни. Однако ни он, ни кто-либо из его сокурсников не припоминают подобной сцены, и приходится допустить, что такого не случалось ни разу.

Друзья один за другим играли свадьбы. Жан-Клода и Флоранс часто звали в свидетели. Никто не сомневался, что скоро их черед. Очень способствовали этому родители Флоранс, души не чаявшие в будущем зяте. В их доме в Анси и отпраздновали свадьбу, на которую было приглашено сто пятьдесят человек гостей. Год спустя Флоранс защитила с отличием диплом по фармацевтике, а Жан-Клод прошел по конкурсу в парижскую интернатуру. Поработав младшим научным сотрудником в Национальном институте медицины и здравоохранения в Лионе, он был переведен в лабораторию ВОЗ, в Женеву, на должность ведущего научного сотрудника, и молодая семья перебралась из Лиона в Ферне-Вольтер. К тому времени у Люка Ладмираля уже был там свой кабинет, доставшийся ему от отца, а у Жака Коттена — аптека, где Флоранс могла работать на полставки. Ферне находился всего в часе езды от Анси, с одной стороны, и от Клерво, с другой. Красоты природы, горный воздух; в двух шагах — Женева и международный аэропорт; открытое, космополитичное общество. Наконец, это было идеальное место для детей.