молчаливый восторг. Живут господа в коммуналке, но переведенный парторгом на Урал Шалва получает целый дом, а его рабочие ютятся в худых бараках всем скопом. И едет на Урал из Москвы семья в роскоши международного вагона — правда, Шалва стесняется ее, — но ему ее предоставляют! Свита играет короля. Нет, ни Шалве, ни Ашхен не нужны эти материальные поощрения, но они, вполне бескорыстные люди, все же их получают. Потому что такова политика той партии, которой они предались, как верующие католики своему кресту и мадонне. Без обсуждений, без размышлений, без сомнений, а значит, уже отступясь от божественной своей сущности.

И еще. Писатель дистанцируется от счастливого, забалованного мальчика: все остались там теми, кем были, — Шалвой, Ашхен, Лаврентием, Степаном, он один — Ванваныч, то есть средний мальчик, мальчик из партсемьи. И одновременно повествование прослоено лирическими всплесками, точно, написав очередную страницу, романист перечитывает ее и вздыхает, опускает руки на стол и прерывает себя — так ли? Неужели это было со мной? Эти возвращения от условности связного, последовательного повествования к бесформенности душевного потока придают роману привкус подлинности и, как ни странно, — сегодняшности. Потому что еще недавний Окуджава не гонялся за модерном да и просто за современностью. Может, и в этом случае он не о современности думал, а лишь о том, что книга должна быть равна автору. Но и самый изощренный художник не всегда может с точностью прогнозировать результат своих усилий… Новые господа! Ванваныч видит нищих и бедных, он фиксирует неравенство без обдумывания, а Шалва — тот в ответ на возмущение жены трехкомнатной квартирой защищается: а у других — целые усадьбы! И, почти веря, уговаривает голодную Нюру, что скоро такие квартиры будут у всех, и Нюра равнодушно отвергает щедрые обещания: ей не затуманила голову пропаганда, она не утратила здравый смысл крестьянки.

Окуджава пишет не мемуары, а роман. В романе — больше умещается. Роман воспитания: кокон счастья на мальчике постепенно разматывается, из тепличного воздуха, из дома парторга, из счастливого детства мальчик переходит в коммуналку, где проживает семья арестованного троцкиста, и из балованного ребенка становится обычным подростком — здесь, в Москве, таких, как он, много в любом классе. Но суровая эпоха воспитывает не только маленьких мальчиков… Несгибаемая Ашхен декламирует: партия не ошибается никогда! И ее сестра, вытащив мужа в кухню, шипит на него: что ты, не видишь, что она — сумасшедшая?

Но, увы, Ашхен — не сумасшедшая. Она хочет верить в абсурд. Она — фанатик Веры. Эта проблема постепенно перемещается в центр романа: что есть ложь? Что есть Вера? В этом смысле примечателен разговор в семье после кино и концерта. В Нижний Тагил приехала певица, весь город в клубе слушает ее, родители и бабушка Ванваныча тоже побывали там, и Шалва гордо объявляет, что ТАМ — в капиталистическом мире — концерт знаменитости для рабочих невозможен. И что там и в кино показывают чушь, — например, о том, как нищенка становится миллионершей. Бабушка, простая душа, вздыхает: «Какая счастливая!» А Ашхен презрительно бросает ей: это же вранье! И бабушка не стала спорить со своей убежденной дочерью. Спорит с ней сама жизнь. Нюрка-кулачка не поверила Шалве, что скоро у всех будут отдельные квартиры, она нашла верный способ получить если не квартиру, то комнату: донесла на инженера-спеца, тот застрелился, а ее послали на учебу. Она для себя решила проблему, не вдаваясь в тонкости. Но Шалва и Ашхен, как по команде, отворачиваются от фактов, опровергающих их Веру: посадили всех братьев Шалвы, посадили Ольгу, наконец и самого Шалву сажают, а Ашхен идет к Лаврентию (о котором не знает ничего хорошего), потому что он — соратник по партии, и все кончается известно чем. Нет, родители Окуджавы были неважными учениками времени, они предпочитали слова — делам, и было им по Вере их… Даже их неоспоримые достоинства выглядят сегодня смешными: разгневанный Шалва возвращает праздничный подарок, выделенный для его сына, и все конфеты и мандарины уплывают — несомненно, не в детский сад, а к тому вельможному папе, который оказался не столь принципиальным. Лишь перед самым арестом Шалва начал поеживаться, тихо удивляться тотальности посадок. А Ашхен осталась прежней. Так что же есть ложь? И что есть правда в этом перевернутом мире?

Но Окуджава вовсе не стремится изобразить царство тьмы и мрака. Его маленький герой растет, в нем пробуждается первый росток любви, он водит свою избранницу в цирк — ради прекрасного и мужественного зрелища борьбы, но и тут, как шарж, возникает тема лжи: Ванваныч подслушивает диалог победителя берлинского чемпионата с чемпионом Греции — все чемпионы оказываются местными мужиками, украшенными игрушечными титулами на потеху публике. Литературный, книжный мальчик еще не знает, что эта ложь — безобидна, она скорее из области игр в индейцев и дикарей, тех игр, которые он недавно так любил…

Поэзия первого детского чувства, и поэзия школьного класса, освещенного горящей берестой, и, главное, — поэзия чистых домашних отношений — вот что заполняет жизнь мальчика, а вовсе не потрясения политических бурь, и в этом — правда. Но столкновения неизбежны. Родители рассказывают о Кирове, они знали его по Кавказу и любили — и Ванваныч любил тоже (речь идет о душе, созданной для любви), и вдруг враги убили этого замечательного человека, и Шалва произносит речь, он обличает врагов, он приносит клятвы, а Ванваныч слышит, как рабочие в заднем ряду обсуждают, где можно купить то-то и то-то. Кому-то и дела нет до великой народной скорби о Вожде! Как это может быть? Непонятно. Ванваныч и не понимает. Но легко переключается на жалость к Невидимке из фильма, безжалостно преданному и убитому, и это предательство в кино оглушает и возмущает, но предательство в жизни заметить куда сложнее…

Окуджава пишет о страшном тридцать седьмом, но тогда шло его детство, тетки влюблялись и выходили замуж, в тайге перекликались птицы, а его двоюродная сестра Люлюшка боялась, что ее возлюбленный возьмет и улетит от нее, исчезнет в небесной синеве… Рождается мысль: может быть, даже это и не так важно — ложь или правда, может, важнее иногда уметь видеть небо, и слышать птиц, и поджидать робкого стука милых пальцев в оконное стекло, и радоваться праздничному убранству цирковой арены? Может быть, просто чувствовать токи жизни в своем теле — это важнее, чем непримиримая принципиальность, и ненависть к врагам, и Вера в коллективное счастье?

Окуджава, может быть, первым в наше постсоветское время пишет портреты убежденных, идейных большевиков. Они