Когда на следующий день мы прогуливались с Базилевской вокруг ее дома (на баронессе были брюки, замшевая бежевая курточка и такого же цвета берет) и я сказал о ее удивительно чистом русском языке, моя спутница согласилась: «Да, мы говорим на другом русском. Как я могу это знать? Ну, если мне нелегко ходить, то это не значит, что я плохо слышу. Вот у поколения моего сына русский уже совсем не такой. Я могу вам объяснить, почему так происходит. Для меня русский — это главная память о России… То немногое, что моим родителям удалось взять с собой и передать мне».

Сейчас мне кажется, что родители были идеальной парой. Познакомились на одном из балов. Моя мать была фрейлиной императрицы Марии Федоровны, отец — офицером. Я ведь и на свет-то появилась в казарме.

Между прочим, бабушка была категорически против, чтобы отец становился военным. Она хотела видеть его инженером. «Хорошо, я поступлю в Горный институт. Но, получив диплом инженера, пойду в военную академию», — сказал отец бабушке. И так и сделал: вначале стал инженером, а потом — офицером.

К 1917 году он уже был генералом. Но сотрудничать с красными отказался и вышел в отставку.

Наша семья не была очень богатой. У родителей отца была очень большая семья. А вот мать моя была богатой. Прадедушка имел большое имение в России, виноградные поля, чудный дом. Дедушка моей матери, Катков его фамилия, был известный издатель. Он печатал книги Достоевского, которому всегда давал деньги вперед, потому что тот был игроком. Дедушка всегда старался его поддержать.

Позже, когда Достоевский попал в ссылку в Сибирь, один из отцовских предков, тоже Врангель, был в ту пору губернатором и тоже помогал писателю, даже дружил с ним. Так что наша семья была связана с Федором Михайловичем с двух сторон.

Лето мы проводили у бабушки, в ее имении на Днепре. Там мой дедушка построил маленькую клинику для беременных. Мать ходила помогать местному доктору и даже смогла потом сдать экзамен на сестру милосердия и поехала на войну, чтобы быть ближе к моему отцу.

А мы с братом остались у бабушки. Мне было 3 года. Самого имения я не помню. В памяти осталась аллея, какие-то жучки. Потом мы перебрались в Ялту, где у бабушки тоже был дом.

Он стоял на горе, а сад, окружавший его, спускался к морю, где был свой пляж. Помню, на пляж, по которому я гуляла с няней, пришла мать Николая Второго, императрица Мария Федоровна, жившая тогда в имении князей Долгоруких, находящемся неподалеку.

Императрица любила прогуливаться по пляжу. Однажды она села на скамеечку рядом с няней. Няня ужасно разволновалась. Я смутно помню Марию Федоровну: небольшого роста, вся в черном. Кстати, она так и не поверила, что сына расстреляли. Императрица считала, что Николай с семьей где-то скрывается.

Как-то вечером в наш ялтинский дом, где находились мы с родителями (к тому времени, как я говорила, отец вышел в отставку), вломилась толпа матросов. Парня, который арестовал отца, я смогла бы узнать и сегодня. Такой бледный, весь в веснушках.

Мама сказала, что пойдет с отцом. Ночь родители вместе с другими офицерами провели в каком-то помещении, а наутро было назначено судебное разбирательство. Если, конечно, так можно назвать то, что происходило тогда.

Заседавшие «просеивали» людей на две группы: одних — налево, друг — направо. Когда подошла очередь отца отвечать на вопросы, он сказал, что не имеет никакого отношения к военным (что на тот момент было сущей правдой), а является инженером.

«А вы за что арестованы?» — спросили мою мать. «Я не арестована. Я просто хочу быть с моим мужем», — ответила она. И это так поразило большевиков, что они приказали отпустить родителей. «Видите, какие они — русские женщины!» — сказали большевики.

Основной части арестованных в тот же день привязали к ногам мешки с камнями и сбросили в воду. Когда белые через какое-то время взяли Ялту, то водолазы, спустившись в море, увидели целый лес из утопленников. Их тела, прикованные ко дну, буквально стояли, плотно прижавшись друг к другу.

Один из погибших был хорошим другом моих родителей. Совсем молоденький офицер…

Началась Гражданская война. Отец снова надел форму. Мама всегда была рядом с ним. А мы, дети — я, сестра и мой брат, — находились с бабушкой.

Когда положение белых стало совсем пропащим, генерал Деникин отказался командовать армией и уехал.

(Антон ДЕНИКИН (1872–1947) — самый популярный в народе генерал царской армии. После октябрьского переворота 1917 года вместе с другими русскими генералами создал Добровольческую армию, главная цель которой — освобождение России от большевизма. Под его командованием Армия заняла Донбасс, Курск,

Орел и почти вплотную подошла к Москве, но занять столицу так и не смогла. Передав командование Армией генералу Врангелю, 48-летний Деникин уехал сначала в Лондон, а затем во Францию. После победы Советской армии во Второй мировой войне, боясь насильственной депортации в СССР, перебрался в США, где обратился к генералу Эйзенхауэру с просьбой прекратить выдачу русских военнопленных. Умер в 1947 году в возрасте 74 лет от сердечного приступа в больнице Мичиганского университета.

Спустя пятьдесят восемь лет прах Деникина был перевезен из американского города Джексон в Россию, где под музыку бывшего советского гимна был предан земле на кладбище Свято-Донского монастыря. — Примеч. И.О.)

Возглавить Вооруженные силы попросили отца. Первым делом он спросил совет владыки. И, получив благословение, вступил в командование. Хотя знал, что ничего уже сделать нельзя.

Приняв командование Добровольческой армией, в своем первом приказе он написал: «Мы сражаемся за правое дело, а правым владеет Бог!». Главное, на чем сосредоточил свои силы отец, — было спасение Белой армии.

Пока Крым еще держался, отец обратился к союзникам: «Мы потеряли массу людей, вместе с вами борясь с большевиками. Помогите нам спасти остатки Белой армии, которая пропадет, если ее не вывезти».

Союзники согласились помочь. Все было сделано секретно. Даже пустили слух, будто белые собираются атаковать. А в это время в порты вошли пароходы, на которые могли подняться все желающие. В результате проведенной операции из Крыма выехало 150 тысяч человек.

Ненадолго мы перебрались в Новороссийск. На пароходе. Стояла зима, пароход был весь ледяной. Помню, меня несли, закутанную в одеяло. Дул норд-ост.

Одно время мы жили в станице Константиновской. Мой брат, который на три года старше меня (мне тогда было 4 года, а ему — 7), играл с деревенскими мальчишками. Они набили какую-то трубу порохом, гвоздями и играли в войну. Подвели веревку, зажгли, и труба взорвалась. А я и моя сестра были сестрами милосердия, лечили раненых.

Ну а потом мы покинули Россию. Всю белую армию высадили на турецкий полуостров Галлиполи, который тут же прозвали «Голое поле». Там действительно не было ровным счетом ничего. Только палатки, заменившие людям дома.