узрев ее в безмолвии и бездействии, невозможно было сохранить в условиях, когда наука стала деятельной, стала делать, чтобы узнать. Когда уверенность в том, что вещи явлены такими, какими они есть на самом деле, исчезла, понятие истины как откровения стало сомнительным, а вместе с ним и вера в постигаемого через откровение Бога. Понятие «теории» поменяло значение. Оно больше не означало систему рационально связанных истин, не созданных разумом и чувствами, а данных им. Скорее, теория стала современной научной теорией, т. е. рабочей гипотезой, которая меняется в соответствии с тем, какие дает результаты, и значимость которой зависит не от ее «откровений», а от того, «работает» ли она. В ходе того же самого процесса платоновские идеи утратили способность озарять мир и вселенную. Сначала они стали тем, чем для Платона они были только в применении к политической сфере, мерилами и эталонами, или регулятивными, ограничивающими силами размышляющего ума самого человека – такими они предстают у Канта. Затем когда приоритет разума над делом, приоритет ума, предписывавшего свои правила человеческим поступкам, был утрачен в ходе преобразившей весь мир промышленной революции (это преображение, казалось, доказывало, что дела и изделия человека предписывают свои правила разуму), эти идеи стали наконец ценностями, значимость которых определяется не одним человеком и не многими людьми, а обществом как целым и его постоянно меняющимися функциональными потребностями.

Эти обмениваемые и взаимозаменяемые ценности – единственные «идеи», оставшиеся «обобществленным людям» (и единственные, понятные им). Это люди, которые решили никогда не покидать того, что для Платона было «пещерой» повседневных человеческих дел, и никогда не пускаться в одиночку в мир и жизнь, которую повсеместная функционализация современного общества, возможно, лишила одного из ее самых фундаментальных свойств – заставлять удивляться тому, что таково, каково оно есть. Отражением и предвестием этого теперь уже совершенно реального обстоятельства была политическая мысль Маркса. Перевернув традицию «вверх ногами», он на самом деле не избавился от платоновских идей. Что он сделал, так это засвидетельствовал помрачение ясного неба, где эти идеи и многое другое однажды были видимы для человеческих глаз.

Понятие истории: древнее и современное

I: История и природа

Начнем с Геродота – с того, кого Цицерон назвал pater historiae и кто так и остался отцом западной истории[20]. В первом предложении своей истории греко-персидских войн он говорит нам, что взялся за это дело с целью сохранить то, что обязано своим существованием людям, τὰ γενόμενα ἐξ ἀνθρώπων, чтобы время не уничтожило этого; воздать подобающую хвалу великим и удивления достойным деяниям греков и варваров, чтобы сохранить их в памяти потомков и тем самым позволить их славе сиять сквозь века.

Это проясняет многое, но все-таки недостаточно. Для Геродота, в отличие от нас, беспокоиться о бессмертии было в порядке вещей, а потому он мало что об этом пишет. Его понимание задачи истории – спасать деяния людей от забвения, чтобы они не были чем-то мимолетным, – коренилось в греческом понятии и опыте природы: природа – это все то, что возникает само по себе, без помощи людей или богов (греческие боги не претендовали на сотворение мира)[21], и тем самым бессмертно. Поскольку то, что относится к природе, никогда не исчезает, вряд ли его упустят из виду или забудут, а поскольку оно непреходяще, ему для дальнейшего существования не требуется, чтобы о нем помнили люди. Это царство непреходящего бытия включает в себя всех живых существ, не исключая людей, и Аристотель прямо заверяет нас, что в той мере, в какой человек – природное существо и принадлежит к человеческому виду, он бессмертен; посредством постоянно повторяющегося кругооборота жизни, природа обеспечивает тому, что рождается и умирает, такое же непреходящее бытие, как и всему тому, что есть и не меняется. «Бытие для живых существ – это жизнь», а непреходящее бытие (ἀεὶ εἶναι) соответствует ἀειγενές, деторождению[22].

Нет сомнений, что это вечное обращение «есть крайняя степень приближения мира становления к миру бытия»[23], но, разумеется, оно не делает отдельных людей бессмертными. Наоборот, в космосе, в котором все бессмертно, именно смертность стала отличительным знаком человеческого существования. Люди суть «смертные», и из всего, что есть в природе, они одни смертны, потому что животные существуют только как члены своего вида, а не как индивиды. Смертность человека заключается в том факте, что на основе биологической жизни, ζωή, возникает индивидуальная жизнь, βίος, со своей собственной историей от рождения до смерти. Эта индивидуальная жизнь отличается от всего вокруг своим прямолинейно направленным движением, проходящим, так сказать, словно нож, сквозь круговые движения биологической жизни. Это и есть смертность: двигаться по прямой в мире, где все, что вообще движется, движется по кругу. Где бы люди ни преследовали свои цели, возделывая пассивную землю, запрягая вольный ветер в свои паруса, рассекая никогда не прекращающийся бег волн, они разрезают то движение, которое не имеет цели и обращается внутри себя. Когда Софокл говорит (в знаменитом монологе хора в «Антигоне»), что нет ничего страшнее человека, в пояснение он приводит примеры целенаправленной человеческой деятельности, которая насилует природу, потому что нарушает то, что в отсутствие смертных было бы вечной тишиной непреходящего бытия, которое либо покоится, либо обращается внутри себя.

Что нам тяжело осознать, так это то, что для греков великие деяния и труды, на которые способны смертные и которые становятся предметом исторического повествования, не есть части всеохватного целого или какого-то процесса; наоборот, древние всегда делают акцент на единичных примерах и отдельных жестах. Эти единичные примеры, деяния или события, прерывают круговое движение каждодневной жизни в том же самом смысле, в каком линейный βίος смертных прерывает круговое движение биологической жизни. Предметом истории становятся эти прерывания – иными словами, исключительное.

Когда люди поздней античности начали размышлять о природе истории в смысле исторического процесса, где особенные поступки и события поглощены целым, об исторической судьбе народов, их расцветах и закатах, они сразу же стали исходить из того, что эти процессы должны идти по кругу. Историческое движение стали истолковывать по образцу биологической жизни. С точки зрения античной философии это могло означать, что мир истории оказался встроен обратно в мир природы, мир смертных – обратно в непреходящую вселенную. Но с точки зрения античной поэзии и историографии это означало, что прежнее чувство величия смертных в его отличии от – несомненно, стоящего выше – величия богов и природы утрачено.

На заре западной истории в историографии молчаливо подразумевалось, что существует различие