внешнего мира, «объективно» данного человеческому восприятию в качестве неизменного и неизменяемого объекта, но и было этим сомнением серьезно ускорено. Применительно к нашей теме самым важным последствием этого сомнения стал акцент на чувственности как таковой, как на чем-то более реальном, чем «чувствуемый» объект, и, во всяком случае, как единственном надежном основании опыта. Перед этой субъективацией, представляющей собой всего лишь один из аспектов все еще растущего нововременного отчуждения человека от мира, не выстоять никаким суждениям: они все были низведены до уровня чувственных восприятий и в конце концов оказались на уровне низшего из восприятий – вкусового. Наш словарный запас – красноречивое свидетельство этой деградации. Все суждения, кроме вдохновленных моральным принципом (который воспринимается как что-то старомодное) либо продиктованных каким-нибудь корыстным интересом, рассматриваются как дело «вкуса», причем едва ли в ином смысле, чем когда делом вкуса называют предпочтение похлебки из морепродуктов гороховому супу. Это убеждение, несмотря на теоретическую примитивность его защитников, потревожило совесть историка гораздо глубже, чем вроде бы стоящие выше научные стандарты его коллег-естественников, поскольку оно гораздо глубже укоренено в общем духе Нового времени.

К сожалению, такова природа академических споров, что более фундаментальные вопросы, как правило, оказываются в тени методологических проблем. В отношении современного понятия истории принципиально важно то, что оно возникло в тех же самых XVI и XVII веках, которые преподнесли гигантский скачок в естественных науках. Среди характерных черт того времени, которые все еще живы и представлены в нашем собственном мире, главная – это упомянутое мной выше отчуждение от мира; в нем потому так сложно увидеть основное условие всей нашей жизни, что из него и по крайней мере отчасти из его отчаяния выросла грандиозная совокупность человеческих изделий, которую мы сегодня населяем и в рамках которой мы даже открыли средства, позволяющие уничтожить ее вместе со всем нерукотворным, что есть на Земле.

Самое краткое и фундаментальное выражение этого отчуждения от мира из когда-либо найденных содержится в знаменитой формуле Декарта de omnibus dubitandum est, поскольку это правило означает нечто совершенно отличное от скептицизма и сомнения, присущих всякому подлинному мышлению. Декарт пришел к этому правилу, потому что недавние на тот момент открытия в естественных науках убедили его, что человек в своем поиске истины не может доверять ни данным органов чувств, ни «врожденным истинам» ума, ни «внутреннему свету» разума. С тех пор это недоверие к человеческим способностям оставалось одним из самых фундаментальных условий эпохи и мира Нового времени; но оно не родилось, как обычно полагают, из внезапного загадочного ослабевания веры в Бога, и даже подозрения по поводу разума как такового не были первоначально его причиной. Его источником была попросту самая что ни на есть оправданная потеря уверенности в способности чувств открывать истину. Действительность больше не открывалась человеческой чувственности как внешний феномен, но, так сказать, ретировалась в сами чувства и чувственность. Оказалось, что без уверенности в чувствах ни вера в Бога, ни доверие к разуму не могут сохранять твердых позиций, поскольку откровение обеих истин, божественной и рациональной, всегда неявно понималось по аналогии с внушающей благоговение простотой отношения человека с миром: я открываю глаза и вижу изображение; я прислушиваюсь и слышу звук; я двигаю своим телом и осязаю мир. Если мы начинаем сомневаться в фундаментальной истинности и надежности этого отношения, которое, конечно, не исключает ошибок и иллюзий, а, наоборот, служит условием того, что они в конце концов будут исправлены, то ни одна из традиционных метафор сверхчувственной истины – будь то мысленный взор, устремленный в небо идей, или голос совести, который слышит человеческое сердце, – уже не может сохранять прежнее значение.

Фундаментальным опытом, стоявшим за картезианским сомнением, было открытие того, что Земля, вопреки всему непосредственному чувственному опыту, вращается вокруг Солнца. Новое время началось тогда, когда с помощью телескопа человек обратил свой телесный взор к вселенной, спекуляциям о которой он до этого так долго предавался, – разглядывая ее мысленным взором, слушая сердцем и следуя внутреннему свету разума, – и узнал, что его чувства не годятся для вселенной, что его повседневный опыт вовсе не может быть моделью получения истины и познания, а, наоборот, порождает постоянные заблуждения и иллюзии. После этого разочарования, – всю глубину которого нам трудно осознать, поскольку прошли века, прежде чем его влияние стало ощущаться повсюду, а не только в достаточно узких ученых и философских кругах, – подозрения начали преследовать человека Нового времени повсеместно. Но его самым прямым последствием было потрясающее развитие естествознания, которому, похоже, надолго развязало руки открытие того, что наши чувства сами по себе не говорят истины. С того времени, уверенные в ненадежности чувственного восприятия и, следовательно, недостаточности одного только наблюдения, естествоиспытатели обратились к эксперименту, который посредством прямого вмешательства в природу обеспечил такое развитие, предела которому не видно до сих пор.

Декарт стал отцом современной философии потому, что обобщил опыт предыдущего и своего собственного поколения, создал на его основе новый метод мышления и тем самым стал первым искушенным мыслителем той «школы подозрения», которая (по Ницше) образует современную философию. Подозрительное отношение к чувствам оставалось главным предметом гордости ученых, пока в наше время оно не превратилось в источник неприятностей. Беда в том, что «мы обнаруживаем, что природа ведет себя настолько отлично от того, что мы наблюдаем, рассматривая и осязая окружающие нас тела, что никакая модель, построенная на основе нашего опыта макроуровня, не может быть „истинной“»; здесь нерушимая связь между мышлением и нашим чувственным восприятием берет реванш, ибо модель, вообще не принимающая в расчет чувственный опыт и тем самым полностью адекватная подвергаемой эксперименту природе, не только «недоступна на практике, но даже немыслима»[36]. Другими словами, беда не в том, что вселенную современной физики нельзя визуализировать – это и так понятно, если мы исходим из предпосылки, что природа не открывает себя человеческим чувствам; неприятности начинаются тогда, когда природа оказывается непостижимой, т. е. еще и немыслимой в категориях чистого разума.

Зависимость современной мысли от фактических открытий естественных наук особенно явно обнаруживает себя в XVII веке. Не все признают ее с такой же готовностью, как Гоббс, отнесший свою философию исключительно на счет работ Коперника и Галилея, Кеплера, Гассенди и Мерсенна и клеймивший бессмысленность прежней философии с таким неистовством, сравниться с каким может разве что презрение Лютера к «stulti philosophi»[37]. Вовсе не требуется делать такого же крайнего заключения, как Гоббс, – не того, что человек, возможно, зол по природе, а того, что различие между злом и добром бессмысленно, а разум