зато проводящим век в относительной безопасности. Им подходила бы эпикурейская неприметность. Римский стоик обращается к тем своим согражданам, которые живут во дворцах, стоят на вершине государственной иерархии. Скольких подобных людей лишился Рим в гражданских войнах и при тираническом правлении первых Цезарей! Кто не погиб, тот оказывался в изгнании, терял свои дворцы. Жертвы трудно пересчитать, а ведь историков интересуют главным образом выдающиеся личности. Ювенал отрефлексировал это, сказав — после упоминания «великих садов сказочно богатого Сенеки» — в десятой, самой вдумчивой своей сатире: «Аконитов не пьют из глиняной посуды, но бойся, когда возьмешь чашу с геммами и на широком золоте заблещет Сетинское». Возникнув в эпоху слома износившейся полисной системы, обрушения традиционного уклада жизни, стоическая этика оказалась особенно востребованной у римлян (которых философия всегда интересовала меньше, чем другие достижения греков) в годы кровавой смуты, приведшей к смене государственной формации. После спокойного времени Августа угроза потерять все для высшего класса снова становится повседневной. Императоры опасаются попыток реставрации республики и дворцовых переворотов. Тогда стоицизм получает чуть ли не государственный статус. Сегодня ты дома и распоряжаешься миллионами, а завтра где-то на пустынном острове, без средств к существованию. Сегодня домочадцы любуются маститой старостью отца семейства. Завтра всем, начиная с него, придется, по формуле, ставшей почти юридической, «выбрать себе род смерти». Что привело бы их к счастью прямее, чем стоическая этика равнодушия?

Лишь парадоксальная философия способна ободрить индивида в пограничном состоянии. По существу, для таких состояний она и разработана. Нет смысла примерять ее к будням, упрек в несхожести теории с жизнью невозможно предъявить тому, кто и не обещал отличаться от большинства внешне. В роковой час мудрец проявляет свою мудрость. Но Сенеке удалось большее остаться в веках провозвестником идеологии, получившей имя «гуманизма». Наследники Петрарки выковали это понятие, доказывая цивилизаторскую роль изучения классики. Шедшие им на смену века подтвердили, что мораль не обязательно основывать на религии; нравственным ориентиром общества становится человек науки. Слово «человечный» придумано, однако не титанами Возрождения, но писателями Древнего Рима. Цицерон пустил в обиход эпитет «человечнейший», означивший почти то же, что у нас — «интеллигентный». Проповедуя безразличие, Сенека не оставался безразличным. Философа, наблюдавшего жестокую повседневность Рима при первой династии Цезарей, волнует боль каждого, мужей и жен, принцев и нищих114. Иная по своим истокам и содержанию, не схожая с христианским миросозерцанием115 проповедь Сенеки неожиданно сближается с учением о любви, как оно выражено и послании апостола Павла коринфянам. Эта близость определила появление в IV веке христологической фальсификации его переписки со св. Павлом116. Склоняясь в конце жизни к допущению некого панфилософского единства, всем смыслом своей этики стоик Сенека утверждает одну истину — необходимость поступать по-человечески с каждым человеческим существом. Человек без изъяна, vir bonus, для отца — «муж честный», в понимании сына становится «человеком добра»117. Что подобное высказывалось действующим политиком в годы упадка гуманизма, не ослабило ни искренности, ни значения сказанного на все времена.

———

К нижеследующим текстам. «Утешение к Марции» публикуется в единственном существующем русском переводе, включенном в состав первого тома переведенной с немецкого Б. Ерогиным книги Морица Браша «Классики философии» (СПб., 1907. С. 311-330). Текст сверен с латинским и радикально исправлен. «Утешение к Полибию» переведено Н. X. Керасиди; первая публикация в «Вестнике древней истории» (1991. №4. С. 233-252). «Утешение к Гельвии» печатается в переводе, выполненном для настоящего издания. Трактат «О краткости жизни» переведен проф. В. С. Дуровым; впервые издан отдельной брошюрой в 1996 году. В приложении публикуем комментарии переводчика и выражаем признательность Валерию Семеновичу Дурову за неоценимую помощь при подготовке книги. Программное сочинение «О милосердии» переведено на русский впервые. С благодарностью посвящаем наш труд Владимиру Эммануиловичу Рецептеру, по чьей просьбе написан этот текст и в чьей постановке пушкинского «Анджело» он звучит со сцены. Перевод трактата «О счастливой жизни» издан в 1913 году (с примечаниями) известным школьным латинистом, преподававшим в Одесской гимназии, а в начале 1920-х годов — в Петроградском университете, Сигизмундом Цезаревичем Янушевским (катаевский «инспектор Сизик»). «О досуге» — впервые по-русски, в нашем переводе. Публикуемый перевод трактата «О провидении» осуществлен в 1901 году гимназическими учителями В. Стовиком (выпускником Учительского института славянских стипендиатов) и В. Стейном, выходцами из Венгрии, служившими в Керчи. Сверен с латинским исправлен и отредактирован118. Комментарии к публикуемым трактатам большей частью исторического, реже — интерпретирующего плана.

Порядок текстов следует хронологии, принятой в современной науке; в ожерелье «Диалогов» они размещены иначе (см. выше, примечание на с. 7). Каждая вещь уже в античности, возможно даже — в авторской рукописи, была подразделена на главы. Мы усилили это отбивкой: чтению Сенеки помогает дробность. Внутреннее членение глав на параграфы в русском не обязательно совпадает с латинским. Знак [ ] отмечает вставки, принадлежащие главным образом средневековым читателям и переписчикам, [...] — лакуны, < > — гипотетический текст (в рукописях пробел или бессмыслица), а также дополнения переводчиков.

УТЕШЕНИЕ К МАРЦИИ

1

Если бы я не знал, Марция, что ты далека от слабостей человеческого чувства так же, как и от других, свойственных женщинам недостатков, и что в тебе возродился образец старого времени, я бы не решился бороться с твоим горем, которому и мужчинам простительно потворствовать. Я никогда не стал бы надеяться, что ты простишь судьбе: ведь время для этого крайне неблагоприятно, судья враждебен и обвинение тяжко. Надежду дала мне твоя уже испытанная душевная сила и укрепленное тяжелым испытанием душевное величие.

Всем известно, как ты держала себя по отношению к отцу, которого ты любила не меньше, чем своих детей, исключая разве того, что ты не желала, чтобы он их пережил. Впрочем, я не уверен, что ты этого не желала. Ибо великая дочерняя любовь позволяет себе кое-что против обычаев. Ты сделала все возможное, чтобы помешать смерти Авла Кремуция Корда, твоего отца. Когда тебе стало ясно, что ему в лапах приспешников Сеяна не осталось иного пути, чтобы избежать рабства, ты, хотя, по правде сказать, и не сочувствовала этому плану, покорно протянула ему руку, проливая слезы. Но ты сумела скрыть свои вздохи, хотя и не с веселым видом, — и это в наш век, когда великим почтением к родителям признается отсутствие непочтительности. Но как только изменившиеся времена дали тебе единственную возможность, ты вернула для мира дух твоего отца — дух, над которым, собственно говоря, и был произнесен смертный приговор, и спасла его от истиц