* * *

Вяземский собрал офицеров.

– Потери? – Вяземский задал первый вопрос, и командиры эскадронов по одному, начиная с ротмистра Дрока, стали докладывать.

Потери были невелики, в основном раненые и контуженые, несколько пропавших без вести.

– Пропавшие без вести… – задумчиво произнёс Вяземский. – Как же это? Не в наступлении же и не отступали! – Он обвёл взглядом офицеров.

– Надо бы вырубку осмотреть, может, там кого накрыло… – сказал ротмистр фон Мекк. – Налёт начался неожиданно, они же листовки разбросали…

– Разрешите? – Ротмистр Дрок обратился к командиру, Вяземский кивнул. – Этого германцу нельзя спустить, это не по-рыцарски они сделали, чистой воды обман, хорошо…

– Что вы предлагаете?

– Я предлагаю… – И Дрок указал на карту. – Вот в этом месте между их четырнадцатой и шестнадцатой ротами четвёртого батальона большой, никем не занятый промежуток, здесь они на дороге выставляют передовое охранение и блокгауз с полуротой, видимо, думают, что между ними и нами совсем уж непролазное болото…

Иннокентий прыгал с кочки на кочку, с бугра на другой и думал, что если он выживет на этой войне, то…

Он не понимал, почему ему то жарко, а то холодно, и решил, что это пустое. Он видел, что из двух бурятских мальчиков один Авель, а другой совсем маленький и на Авеля не похож. И он понял, что второй – это родной его сын, который ещё только может родиться, и тогда снова подумал, что ежели он выживет на этой войне, то…

Вахмистр Четвертаков вместе с Кудринским вели команду разведчиков. В глубокий рейд вышел полуэскадрон ротмистра Дрока и разведывательная команда Кудринского.

После обстрела вечером, когда совсем стемнело и бой затих, Кешка взял с собой самого опытного драгуна и с аванпостов пополз вперёд. Вдвоём они ползли долго, прячась за кусты и деревья. Когда германец стал обстреливать полк и все вместо представления побежали с вырубки на позиции, ни у кого не возникло мысли прихватить с собой белую маскировку, поэтому Кешка и его напарник были видны на пятнах льда и снега, поэтому передвигались от одной чёрной лужи к другой. По опыту Кешка знал, что саженей за сто, если германец залёг, а не ушёл, он учует его по запаху. Германец когда оставался на позиции, то выставлял охранение, поэтому он мог и закурить и был слышен со своим каркающим разговором.

Место было открытое, с ямами и низинами, иногда Кешка высовывал голову, и принюхивался, и прислушивался и, когда почти преодолел расстояние, через которое германец должен был лежать, понял, что – нету его там, и стал передвигаться быстрее, напарник не отставал, и они достигли германской лёжки. Германец оставил три роты окурков, и самое главное – следы тянулись туда, где чёрное небо сливалось с чёрным лесом и где-то не сразу стоял германский полк.

Прыгая с кочки на кочку, с бугра на другой, быстро возвратились обратно. Иннокентий явился к штабу, его сразу допустили, и он доложил, что германские роты ушли. И узнал, что его эскадрон и команда Кудринского готовятся к рейду.

Это было здорово – к чёрту Авеля!..

С правого фланга полка полуэскадрон ротмистра Дрока гуськом тянулся на запад. Сейчас все надели на себя белые балахоны, и издалека могло показаться, что двигаются не люди, а волнуется воздух. Ночь была замечательно тёмная, чёрная; где-то клоками свисал до земли туман, может быть, это он двигается, а не люди. У ночных наблюдателей в такую погоду резало глаза, и нельзя было смотреть в одну точку, а только правее или левее и если двигается, то смотреть не на то, что двигается, а дальше или ближе, и тогда начинали стрелять, не по цели, а так, по направлению, для того чтобы разогнать собственный страх, что, вот, мол, я ещё есть. За это наказывали, за то, что охранение выдавало себя, но кто докажет?

Выходя из штабного блиндажа, чтобы переодеться в сухое, Кешка услышал, что фон Мекк и Дрок заспорили. Кешка услышал про «артиллерию» и понял, что фон Мекк хочет устроить отвлекающий обстрел, а Дрок не хочет германца будить, мало ли, задрыхнет, зачем же тогда будить. Чем кончилось, Иннокентий не расслышал, но был на стороне своего командира. Хотя тоже и фон Мекк, глядишь, по-своему прав.

Иннокентий почувствовал, что его пробивает озноб, захотелось вжать голову в плечи и закутаться. Рядом шёл Кудринский. Поручик совсем превратился в охотника и даже, казалось, стал ниже ростом, потому что пригнулся. Разведчики и полуэскадрон двигались от старого лесничества на запад по почти всеми забытой просёлочной дороге. Пройти предстояло несколько вёрст без проводника, так надёжнее, потому что проводники трусили, а дорога разведчиками была уже хоженая. Кудринский шёл легко и дышал почти неслышно, а Иннокентий чувствовал, что ему дышится удивительно плохо, как будто горло сдавили пальцами и воздух еле проходит.

А Кудринскому было хорошо, он шёл и держал в голове маршрут.

«Ещё две версты, – думал Кудринский, – сейчас противник нас не видит, если не выставил охранение на дальних подступах. Но скорее всего не выставил. Они так далеко не любят». Где лежит германское передовое охранение, было известно: в ста – ста пятидесяти шагах от первого ряда проволоки, об этом обменялись сведениями с соседним отрядом атамана Пунина, который за последний месяц, выполняя задачи по XVIII армейскому корпусу, облазил все подступы к противнику и всё зарисовал на схему. Пунинцы даже вступали в перестрелки с ландверными и имели потери.

«Какие же они смелые, братцы-пунинцы», – думал про них Кудринский. Он познакомился с их атаманом поручиком Леонидом Пуниным и его младшим братом Львом и немного завидовал им, потому что они называли себя партизанами особого назначения, подражали легендарному Денису Давыдову и готовились к нападению и уничтожению штаба генерала Винекена, но пока не получили одобрения от командующего 12-й армией генерала Горбатовского. Кудринский даже уже хотел подать рапорт и попроситься к атаману, но его сдерживало то, что он никак не мог забыть лейб-кирасира его величества поручика Смолина и своё так и не удовлетворённое прошение о зачислении в полк. Решения не было никакого, ни положительного, ни отрицательного. Он шёл, задумался и услышал тяжёлое дыхание, оглянулся, рядом плёлся Четвертаков. Кудринский остановил группу. Четвертаков благодарно посмотрел на него и тяжело сел на обочине. Кудринский присел рядом.

– Что с вами, Четвертаков?

– Чё-та дышится тяжело, ваше благородие…

– А идти сможете?

– А как же-ш, ваше благородие, ща тока отдышусь…

– Ладно, посидите, отдышитесь, а нам некогда…

– Я догоню, Сергей Алексеич, ваше благородие, я, как только…

Кудринский поднялся.

Четвертаков вынул чистую тряпицу и вытер пот со лба, тряпица стала мокрая. Один раз в жизни с Иннокентием такое уже было, когда давно весной он высадился на восточном берегу Байкала, вытащил лодку на сухое, промочил ноги и ушёл в тайгу, а что было дальше – не помнил, только очнулся снова на берегу Байкала на песчаной отмели Селенги́, а рядом сидел притащивший его из тайги Мишка Гуран и покуривал.