Драгуны-разведчики команды Кудринского шли по одному мимо сидевшего на обочине вахмистра Четвертакова. Шедший последним потрогал его за плечо, и Четвертаков повалился. Вахмистр дышал, и тогда последний остался дожидаться первого из подходившего следом полуэскадрона ротмистра Дрока.

С передовыми постами блокгауза 4-го батальона 57-го ландверного полка разобрались быстро: одного ефрейтора оставили в живых, допросили и отправили в тыл.

Сам же блокгауз, в котором дрыхла полурота, чтобы не шуметь, надёжно подпёрли и дожидались, пока подойдёт Дрок с людьми и коноводы с посёдланными лошадьми. Кудринский пошёл встречать ротмистра.

– А что с Четвертаковым? – спросил подошедший Дрок.

– Я оставил его на обочине, а как он сейчас?

– Без сознания, но дышит…

Кудринский пожал плечами.

– Ладно, – сказал Дрок и осмотрелся. – Разберёмся после, я отправил его в тыл, пускай Курашвили посмотрит, он всё же был ранен. А с этими что будем делать, Сергей Алексеич? – Он кивнул на блокгауз.

Кудринский удивился, потому что они обо всём договорились перед выходом: что оставят четырёх драгун с пулемётом и гранатами и в придачу к ним латыша, знающего немецкий язык, он должен объяснить германцам, чтобы те сидели тихо и не шумели, если хотят жить. Телефонные провода от блокгауза по фронту и в тыл нашли и перерезали, вроде всё сделали как надо.

Кудринскому нечего было ответить, и он оглаживал по шее только что подведённого к нему Битка.

– Хорош ваш гунтер, Сергей Алексеевич, ох хорош! – отвлёкся на Битка Дрок и тоже похлопал коня по шее. Он ещё постоял, сплюнул, взобрался на свою кобылу и тихо скомандовал: – Рысью марш!

Пунинцы сработали славно, кроки были точны на три с половиною версты в тыл 57-го ландверного полка. Эти три с половиною версты с подмотанными копытами прошли за полтора часа, по дороге встретили германский патруль, но те растерялись и были связаны. По обеим сторонам дороги, которая, чем дальше от Тырульского болота, тем становилась лучше, рос густой сосновый лес. Ночь была до того тёмная, что вершины сосен пропадали в непроглядном небе. Теперь уже Дрок уверенно вёл отряд, и лес внезапно кончился. Всем показалось, что и ночь кончилась так же внезапно, так внезапно, что, когда выехали на открытое место, кони отпрянули и попятились. Кони были сама природа и хорошо знали, что если что-то кончается внезапно, то жди беды, и испугались. Отряд втянулся назад в лес, и Дрок с Кудринским полезли на дерево. Дрок потом спрыгнул, на одной сосне чего делать вдвоём. Кудринский вылез на самую высоту и наблюдал в бинокль. Когда слез, стал рисовать схему. Получалось, что в полуверсте у шоссе стоят четыре 15-сантиметровые гаубицы, и ещё он разглядел два аэроплана.

– Один точно наш! – осклабился он.

– Откуда знаете? – удивился Дрок. – Ещё совсем темно! Что вы там могли разглядеть?

Кудринский поджал губы, молчал и улыбался.

– Что делать будем?

– Как договаривались, Евгений Ильич!

Германские гаубицы, накрывшие вчера их полк, были на расстоянии около шести вёрст, в пределах досягаемости от тяжёлой артиллерии XLIII армейского корпуса генерала Новикова.

– Хорошо! Что вы?

– Я останусь.

– Сколько вам оставить людей? Отделения достаточно?

– Отделения много, человека три, я думаю, и коновода…

– Пулемёт?

– Мадсена…

– Хорошо, тогда с Богом!

– С Богом, Евгений Ильич!

Кудринский не стал смотреть, как полуэскадрон Дрока и большая часть его разведывательной команды стала разворачиваться. Он снял с седла вьюк с английской винтовкой, передал одному из оставшихся, взял у него верёвку и снова полез на сосну. Сосна была высокая, старая, толстые горизонтальные ветки начинались низко, за них можно было ухватиться. Он залез на самую макушку, скинул верёвочный конец, внизу к верёвке привязали винтовку и подсумок с патронами. Кудринский всё поднял, расположился и обнаружил, что ветра нет, и стал тревожиться, потому что время было предрассветное, а после ветер или даже ветерок может подняться, и тогда будет трудно целиться. Он стал смотреть в бинокль. Впереди, куда он смотрел, находилась германская позиция. В прицел было бы видно хуже, и поручик разглядел гаубицы, прислуга вокруг них двигалась, позади гаубиц стоял снарядный парк, накрытые брезентом ящики, это было обычно, и Кудринский знал, куда стрелять. Чуть дальше было интереснее – шагах в ста позади гаубиц расположились два аэроплана и вокруг них тоже угадывалось движение. Было понятно, что торопиться некуда и ещё темно – что стрелять, что летать. И Кудринский подумал, что сидеть ему на этой сосне не меньше часа. Он посмотрел вниз, его люди расположились по обочинам дороги и изготовились, их было не видно.

«Только бы не заснули, дьяволы! – подумал он и пожалел, что рядом нет Четвертакова. – Сейчас бы как пригодился! Что с ним такое приключилось?»

Четвертаков был какой-то странный. Кудринский уже через несколько месяцев после начала службы в полку понял, что Четвертаков не очень-то похож на своих однополчан. Кто бы ещё сказал самому Кудринскому, а похож ли он сам на своих однополчан-офицеров? Четвертаков был сибиряк, даже ещё подале, почти что с края русской земли, с Байкала, а Кудринский именно что сибиряк, из самого сердца Сибири. Соответственно, оба не ведали, что такое «барин». Как зеркало, в котором эта «соответственность» проявилась, был поручик Смолин. И именно после того примечательного знакомства со Смолиным и после того, что Четвертаков спас Кудринского в первом его конном бою, Кудринский стал себя чувствовать относительно вахмистра неловко, неуютно и не мог себе этого объяснить – с одной стороны, именно с Четвертаковым он ощущал себя как надо: охотником, таёжником, лесовиком… чёрт побери! А напротив, презрительно щурясь, ухмылялся поручик Смолин, жёлтый лейб-кирасир его величества. Кудринский, конечно, отблагодарил вахмистра Четвертакова, как мог, дал денег, отбил телеграмму дядьке, но Четвертаков сам всё испортил, деньги почти не истратил и пытался вернуть и с дядькой не встретился. Кудринский сделал вид, что обиделся на Четвертакова. Он стал с ним по-городскому вежлив, эту вежливость его дядька называл «холодной», но тут же увидел, что Четвертакову это всё равно! «Ну и хрен с ним!» – подумал тогда Кудринский, а сейчас, сидя на сосне, понимал, что ох как не хватает ему Четвертакова! Сейчас бы Четвертаков подобрался к германцу близко-близко, и они… одновременно… ух и задали бы они жару!

Кудринский проморгал слезу и посмотрел в прицел. Смотреть в бинокль уже было нельзя, бинокль сильнее, и после него к прицелу надо привыкать.

Немного рассвело, добавляли видимости на открытом пространстве пятна снега, шевелений вокруг гаубиц, снарядных ящиков и аэропланов прибавилось. Он увидел, что солдаты тащат по земле брезент от артиллерийского парка.

«Сняли чехол? Значит, собираются грузить? – гадал он. – Уходить? Или стрелять?»