– Моня, уже три часа дня. – Открыв глаза, Зелен видит солнечный свет в окнах. Клава в шубке и берете, с сумкой в руках. – Вставай скорее, у нас там кончается обеденный перерыв. Я хоть и отпросилась, но ненадолго. Сейчас покормлю тебя. Вставай. – Жена ерошит ему волосы и бежит в прихожую раздеваться.

– Клавочка, я не хочу есть. Я хочу спать. А где Зина?

– Отпустила на три дня в деревню, у нее отец заболел. Ты поешь и опять ляжешь. Я побегу на службу, а ты спи хоть до вечера. Тебе от Максима Максимовича привет, – кричит Клава уже из кухни.

Моисей с трудом хлебает куриную лапшу. Есть ему совсем не хочется, но и обидеть жену тоже.

– Не вкусно? – В синеве ее глаз тревога.

– Клавочка, какой еврей не любит куриной лапши? О твоей курочке я мечтал все эти дни… Просто я сонный.

Жена сидит напротив и, подперев кулачком щеку, по-матерински наблюдает за каждым его движением. Ей очень хочется расспросить мужа о поездке. Но у него секретная работа. Клава знает страшную тайну – их дом построен с двойными стенами. Между стен пустоты, а в них слухачи НКВД. Она смотрит на мужа и молчит. Господи, как он исхудал! Щеки совсем провалились, и щетинка с сединой. Бедный мальчик, ему еще и тридцати пяти нет…

Шубка, беретик, сумочка, поцелуй на прощанье, щелчок замка. Зелен остается один, возвращается в спальню, садится на постель, ложится, закрывает глаза. Сон не приходит. Приходит Берлин. Картины последней командировки. В Германии набирает силу нацизм, новое блюдо двадцатого века. Никому не известный ефрейтор превращается в политического монстра. И многие немцы его ждут, как Спасителя. Неужели дикарство в современном мире еще возможно? Зелен мальчиком пережил кошмар еврейских погромов. Его отца искалечили разъяренные мракобесы. Может быть, от стремления отомстить и пошел в революцию шестнадцатилетний юноша? С чего бы иначе сыну местечкового портного взяться за наган? Сколько таких, как он, заделались марксистами от жгучей обиды…

В прихожей звонит телефон. Моисей босиком идет туда, снимает трубку.

– Товарищ Зелен?

– Да, это я.

– Сейчас с вами будет говорить товарищ нарком, соединяю. – Он слышит голос жены и улыбается. Клава на работе и должна выдерживать официальный тон даже с ним. Трубку берет Литвинов:

– Отоспался, комиссар?

– Так точно, Максим Максимович.

– Завтра утром ко мне не приходи. Тебя примет Анастас Иванович Микоян. В девять в приемной наркомпрода.

– Меня переводят?

– Все узнаешь на месте. А сегодня вечером жду на чай. Сахара будет вдоволь… Не забудь взять Клаву, Лоу очень хочет ее видеть.

– Понял, товарищ нарком.

Зелен кладет трубку и задумчиво бредет к окну. За стеклом голубое небо. Украсив белыми шапками крыши Замоскворечья, снег угомонился. Зелен обращает взгляд к Москве-реке и уже в который раз вздрагивает: на месте храма Христа Спасителя расчищенная площадка. Величественное здание на набережной составляло неотъемлемую часть белокаменной, и отсутствие храма зияло страшной пустотой. Иосиф Виссарионович своего добился…

Моисей не верил в Бога, но церкви ему нравились. Он считал, что культовые здания вполне можно использовать в других целях, сохраняя их как памятники зодчества. Новый хозяин Кремля думал иначе. Сталин, начинавший свой путь с учебы в духовной семинарии, отступился от веры, от Бога, а отступники люто ненавидят тех, кого они предали.

США. Нью-Джерси. 2000 год. Февраль

На Бродвее, как в залитом светом подземелье, время суток сразу не разберешь. В отсветах огней сверкающих витрин и вездесущей рекламы прохожие будто актеры на освещенных подмостках. Только по нарядам и макияжу можно догадаться, что сейчас они разыгрывают сцены из ночной жизни Нью-Йорка.

Бродвей – часть Манхэттена, центра гигантского мегаполиса. Чтобы попасть из Манхэттена в Нью-Джерси, надо лишь пересечь Гудзон по мосту или переплыть реку на катере. Двадцать минут – и вы в другом штате. В западных пригородах Нью-Йорка, плавно переходящих в Нью-Джерси, живут обеспеченные люди. Ни шума, ни яркого света реклам. Солидные особняки тихо дремлют в глубинах ухоженных садиков. В Форт-Ли особнячки побогаче и садики побольше. Особняк дедушки Алекса в самом центре Форт-Ли. Унылая тишина в доме. Только старые напольные часы в холле медленно, как усталое сердце, отбивают такт: там-тим, там-тим. И каждые полчаса глухой протяжный бой. После университетского бедлама младшему из рода Слободски тишина кажется мертвой. Внизу шепчутся врачи. Их шушуканье – словно шелест бумаги. Они спорят о диагнозе. Алексу хочется крикнуть: «Проснитесь, еще никто не умер! Заведите громкую музыку! Ударьте в барабаны! Орите, наконец! Жизнь любит шум, тишина – это смерть!..»

После разговора с дедом он поднялся в свою комнату. Эту уютную мансарду с камином пятилетний внук выбрал себе сам. Это случилось перед Рождеством: родители улетели на рождественские каникулы в Европу и подбросили сыночка деду. Иван Алексеевич, тогда еще полный сил, работал по пятнадцать часов в сутки и уделять много времени малышу не собирался. Он поручил внука стареющему негру Полу, исполнявшему тогда обязанности Семена. Но мальчик с раннего детства проявлял самостоятельность, и мелочная опека его тяготила. Пол скоро это понял и ребенку не докучал. Малыш бродил по саду, облазил весь дом и однажды забрался на мансарду. В этой комнате никто не жил. Иван Алексеевич использовал ее для хранения огромной коллекции каталогов алкоголя со всего света. Алексу так понравились красивые картинки, что он забыл о времени. Ребенка хватились только вечером, началась паника. Пол клялся, что из сада мальчик не выходил. Стальные ворота с тяжелым замковым механизмом не давались и гангстерам, что говорить о ребенке? Иван Алексеевич пришел в ярость, отбранил негра и самолично обыскал дом. Спящее чадо он обнаружил на кипе рекламных проспектов. При виде посапывающего внука злость Ивана Алексеевича испарилась. Он поднял ребенка, прижал к себе и громко запел. Разбуженный малыш не желал покидать мансарду.

– Ты так и будешь тут жить? – Дед расхохотался. – В твоей комнате полно игрушек. Почему ты не хочешь к себе?

– Да, я хочу жить тут, – упрямо заявил наследник.

Мансарду прибрали, поставили кушетку, шкафчик и постелили на пол большой мягкий ковер.

– Пускай поиграется в новое жилье, – разрешил Иван Алексеевич. – Надоест – вернется к игрушкам.

Но внук так и остался в мансарде. Позже туда добавили компьютер, кресло и журнальный столик. Хоть старую детскую и по сию пору сохраняли в неприкосновенности, навещая дедушку, Алекс обитал только наверху.

Молодой человек вошел, закрыл за собой дверь и огляделся. Как славно! Все сияло чистотой, в камине потрескивали поленья, а на журнальном столике, в канделябре, горели свечи. Семен Григорьевич и при болезни деда не забыл подготовить чердачный апартамент к приезду молодого хозяина. Сотов служил в доме не так давно. Откуда он появился, никто толком не знал. Отношения между слугой и старшим Слободски родные находили странными. Сотов часто сквернословил, мог накричать на Ивана Алексеевича, если тот забывал выпить лекарство или выходил в холодную погоду в легкой, с точки зрения Семена Григорьевича, одежде. Отец Алекса намекал, что у деда со слугой есть какая-то общая тайна. Но тайна – она и есть тайна: никто, кроме двух стариков, в нее посвящен не был.