Бога, в которого верят все авраамические религии, то бесспорно, что Он единомоментно видит мир от сотворения до исчезновения как единую неизменяемую картину.

— Жуткие вещи ты говоришь, папа. А какой смысл тогда жить, любить и страдать, если картина уже написана? И где свобода выбора, если каждый из нас крошечный небрежный мазок, нанесённый неизвестным художником?

— Нет-нет-нет. Картина написана для внешнего наблюдателя. А мы, крошечные мазки, как ты остроумно заметила, всё-таки здесь и сейчас являемся соавторами этой картины. Художник нас занёс кистью в это место холста, решив что оно нам более всего подходит. Но дальше! Дальше от наших собственных свойств зависит, заблестит этот мазок на общем фоне, или наоборот засохнет и потеряет цвет, как какая-нибудь дешёвая краска.

— Папа, краска краской, но всё-таки…

— Конечно, Лена, пригласи мне батюшку. Мне важно, чтобы ты была уверена, что у меня там всё хорошо.

Отец Дмитрий зашёл к умирающему мужчине. Это был отец подруги его духовной дочери. Человек, как ему сказали, не только не верующий, но и весьма колкого ума, не очень дружелюбно настроенный к религиям.

К таким людям приглашали часто. И всегда он не знал, о чём разговаривать с ними… Да и вообще переход из наряженного к Рождеству храма в больничную палату хосписа подействовал на отца Дмитрия угнетающе. Но служение есть служение.

— Что-то вы мало похожи на святого отца. Ни бороды толком, ни пуза, — слабый голос мужчины не был враждебным или насмешливым. — Садитесь, пожалуйста.

Отец Дмитрий сел на табурет рядом с больничной койкой.

— Вас, наверное, предупредили, что я не верую, — продолжил больной.

— Да, но, тем не менее, согласились встретиться со мною.

— Это ради Алёнушки. Ей важно думать, что я умер по всем правилам, и что там, в раю вашем, мне хорошо.

— Может, всё-таки исповедуете свои грехи? Будет легче.

— Ни в коем случае. Давайте просто поговорим. Вот вы никогда не думали о том, что все эти погребальные ритуалы категорически вредны?

— Как это?

— Очень просто. Мне было бы гораздо проще и приятнее, если бы я попрощался с родными и уехал сюда умирать. И после смерти специально обученные люди утилизировали бы моё тело, сожгли бы или растворили в кислоте. Не важно. Главное, чтоб никто, кроме них, не видел меня мёртвым. И для Алёны я просто будто бы уехал в командировку. Я хочу, чтоб она помнила живого отца, а не забальзамированный начавший разлагаться кусок мяса.

— Память смертная очень важна для человека. Для этого и существуют погребальные обряды.

— Нет, не соглашусь. Вот я ещё не умер, а мне уже стыдно перед Алёной, что я причиню ей эту боль. Ведь для неё моя смерть будет страшным ударом. А я не хочу, чтоб она страдала. И если мне, мертвецу, будут не нужны эти ритуалы, то зачем и за что её мучить?

— Мне сказали, что вы не боитесь смерти.

— Кто? Я? Боюсь. И боюсь до ужаса. Мой ум отказывается осознать, что уже через какие-то часы и минуты его не станет. Я боюсь спать, потому что понимаю, что моё сердце может остановиться во сне. Но никто не должен об этом знать. Алёна не должна думать, что я страдаю.

— Тогда, может, всё-таки покаетесь перед переходом в иной мир.

— Зачем? Но пообещайте, что скажете Алёне, что я покаялся, и вы простили мне мои грехи.

— Я не смогу в этом вопросе её обмануть.

— Ну тогда считайте, что я каюсь. Читайте уже, читайте свои молитвы, — просипел последние слова мужчина и потерял сознание.

Началась суета. Священник вышел в коридор, где увидел перепуганную Алёну. Посчитав, что сейчас не время уходить, он сел рядом с ней. Она схватила его за руку и крепко сжала её. Так они и сидели минут двадцать, пока не подошёл доктор. По его виду было всё ясно без слов. Отец Дмитрий повернулся к почерневшей в один момент женщине и сказал:

— Знайте, что ваш отец умер христианином.

ОЧКИ

— Света! Света! — из-за избы, тяжело опираясь на палку, вышел высокий мужчина в выцветшем камуфляже.

В его волосах и всклоченной бороде, бывших когда-то смоляно-чёрными, обильно рассыпалась седина. Глаза близоруко щурились, из-за чего лицо покрылось мелкими морщинами. Он остановился и, прикрыв глаза от солнца ладонью, начал озираться.

Изба стояла на краю маленькой деревушки из десятка домов, которая даже до Дня затмения не значилась ни на одной карте. Изба от времени покосилась и теперь стояла в постоянном «поклоне», будто встречая им каждого, кто, поднявшись по склону от реки, спешит по дороге в деревню. Впрочем, дорога эта давно превратилась в тропу, тонущую в молодом кустарнике, перемежающемся с малинниками. В деревню несколько лет уже никто не приходил. И нельзя сказать, что её немногочисленные жители как-то были огорчены этим фактом.

— Света! — снова позвал мужчина.

Из кустов смородины, в изобилии росшей за дощатой будкой туалета, вынырнуло усталое лицо женщины. Лицо было приятным — в молодости она наверняка была красавицей, — но теперь его сильно портили опущенные уголки губ, потухший взгляд и рано одрябшая, не знающая кремов кожа. Фигура её была крепко сбитая: мощные ноги, широкие бёдра, сильные руки — и всё без лишнего жира, который сложно было бы наесть в их ситуации. Лишь ранняя сутулость сильно портила её природную привлекательность, делая большую грудь обвисшей, голову — поникшей, а походку — почти старческой.

— Чего т-тебе? — крикнула она, сложив руки рупором.

Она стала заикаться с того самого Дня, перевернувшего жизнь всего человечества.

— Ты не видела мои очки? Всю избу перерыл!

Мужчина явно был раздражён безуспешными поисками. Он под вечер собирался идти на рыбалку, а какой улов может быть, если ни крючка, ни поплавка не видать. Очки в последний год, правда, помогали всё хуже, так как зрение продолжало садиться. Но без них весь мир был просто размытым цветным пятном.

— Где п-положил, т-там и лежат! — ответила женщина, вытерла руки о заплатанный передник и двинулась к дому, понимая, что без неё в полумраке избы её супруг ничего не найдёт.

И в солнечные дни два небольших окна давали мало света в жилой комнате избы. В нынешний пасмурный день там и вовсе царила темень, в которой можно было различить лишь крупные объекты, такие, как стулья, скамейка, стол у окна и две кровати в углу. Войдя в комнату, женщина подошла к печи, вынула откуда-то длинную щепку, открыла заслонку и стала ковыряться в углях. Через какое-то время щепка-лучина вспыхнула и стала давать какой-никакой свет.

Женщина пошла вдоль