Мне нужно было уйти отсюда, пока я ещё мог держать член в узде, потому что ещё немного…

Быстрым шагом вышел на улицу и полной грудью хапнул сырой воздух, подставляя лицо мороси. Дышал глубоко, как показывал когда-то Джейк, мысленно поднимая выше и выше почти добравшееся до яиц щупальце злобного мозга. Иллюзия, дававшая такое же иллюзорное послабление — мозг не обвести вокруг извилины.

Звонок телефона заставил вздрогнуть. Вытащил его из кармана и не глядя ответил:

— Я.

— Добрых суток, сын, — услышал тёплое даже без тени претензии. Герман звонил каждый день, но я лишь сбрасывал звонки и не перезванивал на пропущенные — я горел в агонии и не мог впустить в неё кого-то ещё. А когда она исчерпалась и сменилась глухой тоской, неожиданно был рад услышать его. Особенно сейчас, когда больше всего нужен был якорь в этой реальности. — Как ты?

— Жив.

— Живи на всю катушку, сын, ты отлично поработал! Я вник в дела и, надо сказать, восхищён! На западном побережье через месяц открытие первой клиники. Мэг и Аиша дорабатывают маршрут поезда здоровья.

Этот вопрос мы обсуждали с командой на последнем совете в Майами.

— Таймлайн?

— Семь месяцев.

— Я уже вернусь. Пришли мне ссылки на резюме. В Штатах недостаток врачей нужной квалификации.

— Рассматриваем кандидатов из Канады, Мексики, Европы и России.

— России?

— Почему удивляешься?

— Просто я вижу эту страну прямо сейчас и очень сомневаюсь…

— У тебя есть шанс лично встретиться с кандидатами.

— Логично. К тому же я не против прокатиться по Европе.

— Слышал, Москва плывёт, а на днях резкое похолодание. Одевайся теплее, сынок.

— Ты интересуешься прогнозом погоды?

— Всем, что связано с тобой.

Мне стало неловко сейчас снова отвергать заботу отца, поэтому я решил сменить тему:

— Расскажи, как продвигается «следствие»…

***

США, Нью-Йорк

Год, два месяца и одиннадцать дней. Ровно столько отмерил депрессии дневник Рассела. Врач оставил мне потрёпанную толстую тетрадь, когда уходил вчера после нашей долгой беседы о Никите. О том, как мой любимый мужчина парил друга в русской бане на Аляске, о его неудачных проектах — меня интересовали именно они, о его последних разработках, на которые он снова возлагал надежды — цвето-, звуко- и аромапунктуру для стабилизации эмоционального и физического состояния.

Никита усложнял себе задачи, искал, чем заинтересовать свой мозг.

Теперь я понимала всё: его срывы и дикое чувство вины; его потребность держать меня рядом и трахать, едва возбуждение становилось слишком навязчивым; его «побежишь на аборт как миленькая», «мне всегда будет мало, и однажды я убью тебя», «что ты знаешь о спокойствии?!» — каждое слово Никиты, жест, поступок, взгляд… Ту ярость в глазах, что сменялась щемящей теплотой — потому что он ненавидел зависимость от меня, которая рождалась вместе с любовью ко мне. Потому гнал, расстелил мне красную ковровую дорожку и снабдил всем, чтобы я добилась успеха. Потому взял с собой в деловую поездку — показать, что знает все мои мысли, и преподать урок на будущее, ведь не зря он охотно и подробно отвечал на мои вопросы о работе с командой, о том, как ладить с людьми и достигать нужного результата, о том как не лидеру стать им. Каждый день с Никитой, каждое событие, каждое слово — всё было уроком.

— Я ничего не делаю просто так, Несси…

И даже тот вечер, когда он заставил меня изнывать от возбуждения в компании нескольких мужчин, центром внимания которых стала я — это была попытка дать мне почувствовать хоть мизерную долю того, с чем он жил. Я ведь поняла это тогда, но не могла знать, насколько чужая боль не болит, пока не становится твоей болью…

И его вопрос…

— Скажи, что мне делать, Несси…

…сейчас обрел несколько оттенков.

Джейкоб был прав. Я — эгоистка, которая решила, что знает лучше самого Никиты, что ему нужно. Что ему доступно «…в горе и в радости, пока смерть не разлучит нас…» Я слышала и не слышала, когда он говорил «оставь мне мою кашу»…

Он остался в этой своей каше, вытолкнул меня из своей жизни, сжёг все мосты.

Но перед этим сделал всё, чтобы я смогла добиться успеха. И я уже простила ему ту встречу с Сэмом. Никита научил меня любить себя, а Джейкоб — смотреть в лицо своим страхам. И та поездка в Хартфорд… она была только ради этого. Никита не забыл, что я ему сказала о Сэме в наш первый день. Лишь пара фраз, короткий эпизод жизни — но он не забыл, не простил, помог…

Слёзы лились из глаз на страницу открытого дневника с ужаснувшими меня строчками: «…Ник по-прежнему не хочет разговаривать, ничем не интересуется и повторяет одно и то же:

Там хорошо.

Там ничего не болит.

Там ничего не хочется…»

Меня колотило как в ознобе, и все те ощущения чего-то потустороннего, которые обрушил на меня мой мозг в сурдокамере в космическом центре NASA имени Джона Кеннеди, ожили сейчас. Непослушное тело колотило, руки вцепились в старые страницы, я снова слышала тихий зов…

Несси…

Только Никита знает, как страшно в пустоте… и как

Там хорошо.

Там ничего не болит.

Там ничего не хочется…

Никто, кроме него, не мог вытащить меня из нигде. Он снова держал меня крепко. Я шла на его зов, возвращалась к жизни. Мне дали стимул для нее — сказали, что Никита жив… А вот сейчас положили в его медбокс и вручили в руки толстый дневник совершенно непонятных записей о его состоянии: цифры, назначения, показатели приборов и результаты обследований… И только одна понятная до спазма в сердце короткая заметка:

«…Ник по-прежнему не хочет разговаривать, ничем не интересуется и повторяет одно и то же:

Там хорошо.

Там ничего не болит.

Там ничего не хочется…»

— Зачем? — спросила вошедшего в бокс Рассела. — Раннее утро после бессонной ночи не радовало, я не понимала: — Что мне делать теперь? — спросила шёпотом.

— А что собиралась? — спросил врач, понимая, что я не об этой минуте.

— Теперь уже неважно…

…всё то, что я собиралась делать. Что я собиралась ждать Никиту, жить в квартале Гринвич-Виллидж в доме, который он мне подарил, чтобы меня легко было найти…

Теперь всё это стало неважно. Потому что ничего этого не будет. И не нужно было принимать в дар этот дом и Центурион с привязанным счётом, пополненным на немыслимую сумму — пять миллионов!