В любви (а куда деваться, если они все время были рядом, ели из одной тарелки, спали на матрасах в подсобке, пока Каргин не выкупил участок в дачном кооперативе) Надя была неприхотлива, отзывчива и по-своему стыдлива. У Каргина не было тогда других женщин. Он о них даже не думал. Он хотел позвать Надю замуж, но смущали ее невозможная четкость, простота, умение все контролировать, рентгеновское видение сути вещей. Это были достоинства исполнителя, но не спутника жизни. В самом деле, не мог же Каргин и дальше в хвост и в гриву эксплуатировать Надю уже не как работницу, а как жену? Он пытался вывести их отношения из матрицы «шеф — наемная сотрудница», но как-то не получалось. Надя скучала, когда он водил ее в ресторан, отказывалась от подарков, молчала, когда он заводил речь о будущем.

«Я человек места», — однажды сказала она ему.

«Какого места?» — удивился Каргин.

«Я знаю свое место, — ответила Надя, — и с него не сдвинусь. На чужое не сяду».

«Где твое место?» — не отставал Каргин.

«Ты знаешь».

«Не знаю».

«Если до сих пор не знаешь, значит, ты... дурак, — сказала Надя. — Или обманщик».

«А если я тебя люблю и мне плевать на твое, мое и все прочие места?»

«Это еще хуже. Место сильнее любви. Еще раз скажешь про любовь, я уволюсь».

«Мне кажется, не я дурак, а ты дура!» — обиделся Каргин.

«Так нам будет проще», — закрыла тему Надя.

У нее есть все, размышлял потом Каргин, для того, чтобы быстро разбогатеть и жить в свое удовольствие. Надя и впрямь была местным гением торговли. Затоваренная, прошедшая все стадии уценки хозка, купленная на оставшиеся деньги на оптовом складе у самой финской границы, пользовалась у дачных хозяек немыслимым спросом. Каргин сам слышал в электричке, как одна женщина говорила другой, что завтра в Надином (не его, Каргина, а в Надином!) магазине будет распродажа финского мыла, стирального порошка и какой-то (Каргин даже не подозревал о ее существовании) пены для снятия пыли, причем по... предварительной записи. Между тем на дворе стояла вторая половина девяностых, народ успел позабыть о дефиците и магазин Каргина был в дачном поселке отнюдь не единственным. А рыба, какая у нее рыба, изумляясь, слушал дальше Каргин, у них арендована коптильня в Ланпенранте, они делают семгу только для Надиного магазина.

Но большие деньги странным образом обходили ее. Она имела только то, что ей платил Каргин, и это обстоятельство тоже каким-то образом снижало ценность Нади как потенциальной жены. Она могла продать кому угодно что угодно, но при этом была патологически честна. Две крайности свести воедино Каргин не мог. Неужели, думал он, ее место — принципиально вне денег? И если мы сложим два наших места, то победит ее, как минус побеждает плюс, и мы будем всю жизнь торговать хозкой в этом несчастном магазине? Пусть хозка в несчастном магазине, в отчаянии мечтал он, зная, что не получится, но мыто, мы с ней будем счастливы!

Лихие девяностые — так сейчас называли то время. Для Каргина оно было золотым и благословенным. Рука не поднималась бросить камень в прошлое — в первую подержанную иномарку, малиновый пиджак, оттопыривающую карман «котлету», золотую цепь с медальоном на шее под расстегнутой рубашкой. У него была Надя, которой можно было доверить все на свете. У него был доступ к кредитам в стремительно обесценивающихся рублях. Только успеть добежать с ними до ближайшей обменной конторы. Приятель Каргина — нынешний замминистра — сидел тогда в областном управлении Сбербанка на кредитной линии для малого бизнеса. Каргин как раз и олицетворял собой этот самый малый бизнес. Инфляция была такова, что кредит к моменту возвращения превращался в ничто, в ту самую пыль, которую собирала загадочная финская пена. А еще можно было его застраховать на астрономическую сумму и, сославшись на гипер­инфляцию и прочие форс-мажорные обстоятельства непреодолимой силы, требовать выплату по страховке. Кредиты, привычка немедленно переводить всю прибыль в доллары и Надя (в прямом и переносном смысле) лежали в основе тогдашнего финансового подъема Каргина. В золотые благословенные девяностые сформировался его основной капитал, на который он потом только наворачивал новые деньги, особенно, кстати, не рискуя и не напрягаясь.

Надя воистину была человеком места. Каргину стоило немалых усилий уговорить ее уехать с ним в Москву. «Что тебе этот магазин? — спрашивал он. «Привыкла, — отвечала Надя, — здесь много воды — озера, Финский залив». Каргин хотел отдать ей магазин, но Надя отказалась. Она выкупила его с соблюдением всех формальностей, в один день выплатила всю сумму, хотя Каргин не настаивал, посадила туда сестру-башкирку.

Но в Москве на оптовом рынке проработала недолго.

Вдруг как с ножом к горлу пристала к Каргину с предложением взять партию каких-то нелепых женских кофточек с воздушными пуфиками на плечах и свисающей сзади, на манер рыбьего хвоста, серебристой оборкой. Бред! Через руки Каргина прошло немало носки, но с таким победительным уродством он еще не сталкивался. Партия (даже не Китай, не Бангладеш, а какая-то Мьянма!) была столь огромна (четыре товарных вагона!), что Каргину, сойди он с ума и решись ее взять, пришлось бы задействовать все свои свободные средства. А у него полным ходом шел ремонт в только что купленной трешке на Студенческой улице, он внес задаток за участок на Новой Риге... Планов — громадье. Дорогомиловский цветочный король Намикбай предлагал (на неприемлемых, естественно, условиях) войти в тюльпанный бизнес.

«Ты спятила», — сказал тогда Каргин Наде.

«Я хоть раз тебя подводила?» — спросила она.

«Нет, но когда-нибудь это должно случиться», — ответил он.

«Значит, нет?» — спросила она.

«Нет».

«Я ухожу», — сказала Надя.

«Скатертью дорога! — Каргин не понимал ее внезапного умопомрачения, а потому предполагал самое худшее. Она хочет его разорить, обворовать, да чего мелочиться — убить и, понятное дело, сбежать... с Намикбаем в Баку! — Возьми себе сто кофт как выходное пособие».

«А пошел ты!» — Надя вышла вон, небрежно вскинув вверх согнутую в локте руку со сжатым кулаком.

Ничего, подумал Каргин, когда дверь за Надей закрылась. Вернется, одумается — куда она без меня? Интересно, кто ее научил этому, вне всяких сомнений, выражающему крайнюю степень презрения (у кого — у курдов?) жесту? Неужели... Намикбай?

Надя не вернулась.

— Ты права, — сказал Каргин, с трудом усмирив сексуальные поползновения костюма. — Я тебя нашел и позвал сюда для того, чтобы выплатить выходное пособие. За двадцать лет наросли неплохие проценты.

— Само собой, — не стала спорить Надя. — Какую должность ты хочешь мне предложить в этом... — уходящее вечернее солнце вдруг наклонилось в небе, как пузатая золотая бутылка, и темный стакан «Глав­одежды» наполнился до краев кумачового цвета вином, — замечательном заведении?