Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я увидела, как трясется папина грудь: он беззвучно смеялся. Я одержала красивую победу.
Он облизнул губы.
— Я хочу послушать свою историю про волшебное дерево. Я когда-нибудь рассказывал, почему я там оказался?
Я задумалась. Нет, этого он никогда не говорил.
— Но ты же не можешь просто взять и переделать мою историю!
— Я уже старый, поэтому могу делать все, что захочу, — его глаза снова посмотрели прямо в мои. — Ты меня слушаешь?
— Слушаю, — я подвинулась ближе.
— Хорошо. Так вот, это было древнее дерево, почти сорок футов высотой, по-настоящему величественное.
— И волшебное, — рассмеялась я. — Оно у тебя становится выше с каждым пересказом.
Он угомонил меня тихой улыбкой.
— И потому, что оно было все в цвету, усыпано тысячами розовых цветков, оно было идеальным местом для венчания.
Отец рассказал, что вместо священника церемонию провел духовник в белых одеждах. Вместо семьи там присутствовали совершенные незнакомцы и совсем недавние друзья. Вместо колец был красивый шелковый кисет, в котором лежало одно семя этого дерева, со свернутым свитком, на котором была одна надпись, написанная на одной стороне на английском, на другой — на японском.
— Там были те самые волшебные слова, которые я тебе тогда сказал.
— Это прекрасное дополнение к истории, пап.
Он моргнул уже сонными глазами.
— Видела бы ты подвенечное платье, — произнес он.
Я оживилась. Платье всегда было самым важным. Моя мать была в классическом приталенном платье с широким подолом, без рукавов, высоким горлом и очень тонкой талией, после которой шла пышная юбка до колен.
— Как у мамы? — спрашиваю я.
— Нет, нет, — вздохнул он. — Это было кимоно.
ГЛАВА 6
Япония, 1957
Мама пошла за своим драгоценным сиромуку, свадебным кимоно, пока мы с Кендзи рассматриваем ее свадебные фотографии. Она беспокоится из-за моего подавленного настроения после вчерашнего неудавшегося знакомства с Хаджиме и старается меня взбодрить.
А я надеюсь переубедить ее в ее решении.
Одна фотография привлекает мое внимание, и я подношу ее поближе к глазам, чтобы рассмотреть. Окаасан в тот день сменила три костюма: розовый наряд для встречи, ярко-красный для их отъезда и самый сложный — многослойное, белоснежное сиромуку для самой свадебной церемонии. На портрете, который я держу в руках, она изображена как раз в нем. Фотография постепенно теряет свою четкость, но даже это не скрывает счастья, которым лучится окаасан.
— Какая красивая, — я показываю фотографию Кендзи. — И отец тут такой красивый.
Отец редко улыбается, но когда это случается, все выражение его лица меняется с властности на спокойствие и удовлетворенность, как у кота, который ложится кверху пушистым животом. И это свое лицо он показывает только окаасан. Только этот снимок запечатлел его для нас.
Кендзи двигается ко мне поближе и тянет снимок к себе.
— Как я, — говорит он и улыбается от уха до уха. — А ты как хаха, — говорит он, используя детское обращение вместо слова «мама». Его взгляд перескакивает от меня к фотографии.
Прищурившись, чтобы рассмотреть мамино лицо, я улыбаюсь. С фотографии на меня смотрит мое собственное лицо: у нас одинаковые узкие, четко очерченные скулы и высокие переносицы.
— Какие же они молодые, прямо еще дети!
— У тебя скоро тоже будут дети, — Кендзи с отвращением морщится.
Я передразниваю его, затем изображаю интерес к следующей фотографии. У меня нет желания обсуждать с младшим братом такие интимные темы, но теперь я не могу думать ни о чем другом, кроме этого. Украденный поцелуй, который имел продолжение, и как это вылилось в предложение Хаджиме. Я тихо улыбаюсь, вспоминая свое удивление.
— Ты хочешь на мне жениться? — спрашиваю я его с широко распахнутыми глазами.
— Больше всего на свете, — Хаджиме так крепко прижал меня к себе, что наши сердца стали биться как одно.
— А где мы будем жить? — я ощущаю покой и счастье в его руках. Хоть бьющая ключом энергия юного американца и дарила моим мечтам новые цвета и насыщала жизнью, мои японские традиции крепко 60 привязывали меня к дому. Я уткнулась носом в его подбородок, растеряв часть восторга из-за прохладного дуновения разума. — Хаджиме, я никогда не смогу отсюда уехать.
— Ну что же, — он поцеловал меня в висок, затем слегка отстранился, чтобы провести пальцами по моим волосам. — Тогда почему бы нам не остаться здесь?
— Остаться? — я тут же задрала подбородок. — А как же твоя семья?
Он пожал плечами.
— Я по ним ужасно скучаю. Нет, серьезно, я уже очень соскучился. А мама? Да, это ее точно убьет... — он склонил голову и покачал ею. — И я скучаю по субботним матчам по бейсболу с ребятами и воскресным обедам с семьей. По этой жизни я точно буду скучать, потому что это была хорошая жизнь. И да, я бы мог вернуться в нее. Но все оставшееся время, до глубокой старости, я бы задавался вопросом, а что было бы, если бы я решился все изменить? Потому что... — и он коснулся костяшками пальцев моей щеки. — Понимаешь, Сверчок? Я готов отказаться от всего привычного в моем мире, от моего дома, потому что ты теперь мой дом. И если в моей жизни не будет тебя, то это будет не жизнь.
Я поцеловала его. Он просил моей руки, но я отдала ему еще и сердце.
— Смотри! — Кендзи размахивает фотографией прямо перед моим лицом, стараясь отвлечь меня от воспоминаний. — Я тоже хочу пойти в армию! Тогда я смогу убивать злых гайдзинов — его детское милое личико исказилось злой гримасой.
— Что? Не говори так... — я бросаю взгляд на изображение на фотографии, и внутри у меня все обрывается. Отец в военной форме. Кендзи не знает, что Хаджиме американец, и не слышал, что произошло во время вчерашнего знакомства, потому что его не было дома. — Злые не гайдзины, все зло в войне, Кендзи.
— И это необходимое зло, — низкий голос отца пугает