нас обоих, пока его прищуренные глаза осматривают разбросанные по полу фотографии.

Как давно он тут стоит?

Двумя пальцами он велит Кендзи передать ему фотографию, которую тот держит в руках. Взглянув на нее, он проворчал что-то и нахмурился. Он знал, что такое война, и сталкивался с ней не единожды. «Слишком часто», как говорила окаасан всякий раз, когда об этом заходила речь.

Я решаю положиться на веру в меня Хаджиме и отваживаюсь заговорить.

— Необходимое, но оно уже позади, отец. Мы не должны об этом забывать, иначе окажемся втянутыми в вечную борьбу обезьяны с крабом8.

Его глаза мечут молнии, потом он переводит взгляд на бабушку, идущую мимо с чаем.

— Обезьяна и краб... такая глупая схватка, цк, цк, цк, — когда она выходит в сад, ее легкое летнее юката9 сливается с вечерним небом насыщенного цвета индиго.

В кои-то веки я согласна с обаасан. Эта глупая сказка иллюстрирует неприглядную и страшную правду. Краб находит рисовый шарик, а обезьяна убеждает его обменять шарик на семечко хурмы. Краб соглашается и сажает семечко, чтобы вырастить спелые плоды. Но потом обезьяна забирается на дерево и крадет плоды хурмы. Дети краба в ярости на обезьяну решают ей отомстить, и так далее, и тому подобное.

Когда я поднимаю взгляд, то вижу, что отец все еще хмуро смотрит на меня.

— Месть порождает только новую месть, — говорю я, надеясь смягчить его.

— Ну-ну-ну, хватит уже об этом, — мама рукой разгоняет неприятное напряжение, входя в комнату. — Торжественная встреча Наоко и Сатоши будет всего через пару дней. Так давайте будем произносить только счастливые слова, хорошо?

Мы прекращаем разговор, потому что не хотим ее расстраивать. Левый желудочек сердца окаасан увеличен и, если она расстроена, сокращается в собственном ритме. В нашем доме об этом небольшом отклонении редко говорят, но все время помнят.

Удовлетворенная тем, что мы замолкли, она с улыбкой протягивает мне свое церемониальное кимоно.

— Вот, Наоко, примерь, посмотрим, как оно тебе.

— Примерить? — я одним лишь взглядом касаюсь роскошной ткани. Это воплощенное в тончайшем шелке белое великолепие, созданное руками настоящего мастера. Деликатный узор на ткани то прячется, то бросается в глаза, играя со светом. Этот наряд восхитителен, и я не смею к нему даже прикоснуться. Если я надену его в свой свадебный день, то это будет значить, что я чту свою семью, помимо того что я чиста и непорочна перед своим будущим мужем. Я качаю головой, сгорая от стыда из-за того, что подвела своих родителей в обоих случаях.

— Оно слишком красиво, окаасан, я не посмею.

Отец поворачивается к матери, а она накидывает край своего драгоценного кимоно на его руки, и я замечаю, как они обмениваются теплым взглядом.

Затем, повернувшись ко мне, отец кивает.

— Примерь. Дочь, выходящая замуж за сына такой хорошей семьи, достойна такого наряда. Не надо все в этой жизни превращать в противостояние, Наоко.

Вот и все. Мне официально предложили мир в противостоянии, которое только началось.

После ужина, увидев, что Таро с отцом устроились в саду на террасе, я начинаю мыть посуду, мама ее вытирает, а бабушка расставляет по местам.

— Не хочешь ли ты выпить чаю в саду, обаасан ? — я жестом показываю на патио. — Дай покой своим ногам, я принесу тебе туда чашку, как только заварю.

Мама бросает на меня взгляд, в котором читается любопытство. Может, я слишком явно действую?

Бабушка, ковыляя, подходит ближе, и я ощущаю запах сладкого заварного крема и жасмина. Она с подозрением осматривает нас, но выходит в сад, к Таро и отцу.

Я ставлю на огонь чайник, и когда убеждаюсь в том, что бабушка уже в саду, начинаю разговор.

— Ты сегодня такая красивая, даже красивее обычного, окаасан, — и это не ложь. Ее волосы расчесаны на пробор и разделены на две половины, каждая из которых закреплена золотыми с сапфирами заколками. — И тебе так идет твое летнее кимоно.

— Что-то ты засыпала меня комплиментами, Наоко, — отвечает она, отводя взгляд, в котором лучится улыбка.

Чуть склонив голову в поклоне, я стараюсь не отвлекаться от подготовленных слов.

Я создала лирическую вязь, в которой припрятала ловушку.

Окаасан забирает из моих рук миску, которую я мою с излишней тщательностью.

— Я тебя внимательно слушаю, Наоко.

У меня так колотится сердце, что мне кажется, будто в моей груди, как в клетке, сидит маленькая птичка. Я делаю глубокий вдох, чтобы набраться храбрости, выдыхаю и отчаянно надеюсь, что ее хрупкое сердце выдержит мою мольбу.

— Как думаешь, Сатоши может передумать на мне жениться?

— Так вот что тебя беспокоит? — ее плечи расслабляются, словно она готовилась принять более тяжелый удар.

— Пожалуйста, окаасан, скажи, это возможно?

— Ну конечно, это возможно, но я не думаю, что...

— То есть ты согласна, что люди могут менять свои решения?

Она начинает хмуриться. Она понимает, к чему я клоню, поэтому решает не отвечать.

Я подхожу к ней ближе.

— Что, если мы узнаем, что Сатоши тоже не хочет на мне жениться? Тогда отец не будет рисковать своим бизнесом.

Рука окаасан, которой она вытирала миску, замирает.

После очередного глубокого вдоха я начинаю речь, которую уже хорошо отрепетировала.

— Я прошу тебя лишь подумать об этом. Если ты согласна с тем, что мнения и решения людей могут меняться, и если решение Сатоши изменится без причинения обид, скажи, не сможешь ли ты повлиять на отца, чтобы и он изменил свое решение? Не сможешь ли ты найти путь к его сердцу, чтобы он увидел то, чем наполнено мое сердце? Я лишь хочу выйти замуж по любви, окаасан.

— Наоко... — окаасан склоняет голову.

— Я люблю Хаджиме, — я отваживаюсь произнести его имя только шепотом. — А он любит меня. Любит так сильно, что готов отказаться от своего дома в Америке, оставить свою семью, чтобы начать жизнь здесь, в нашей семье, — я не смею еще сказать, где именно он приготовил нам дом. — Он хороший, достойный мужчина, который принимает наши традиции и уважает меня, — я улыбаюсь, меня переполняют эмоции, и глаза становятся влажными. — Он дает мне сил, окаасан. Чтобы я могла говорить то, о чем думаю, и делать то, что я хочу, потому что любит меня любой. А я влюблена в то,