– Не хотите с ним поговорить, товарищ лейтенант? – предложил Мостовой. – Ну просто так, чтобы время скоротать. Вы один по-немецки понимаете. А мы, как все, на уровне детсада: «Хенде хох», «шнелле», «цурюк»… Что там еще?

– Русише швайн… – процедил немец сквозь стиснутые зубы.

– Точно, и это тоже, – встрепенулся Мостовой. – Может, по кумполу ему съездить?

Немец ругался, при этом злобно таращился на Шубина. Челюсть перекосилась, лицевые мышцы свела судорога. Произносимые слова были неприятны для слуха. Бытовало мнение, что немецкие ругательства не такие ядреные, как русские, однако и они в большом количестве могли довести до греха. Оплеуха вышла звонкой. Подломился локоть, майор уронил голову.

– Не нуждайся мы в «языке», я бы его прикончил, – признался Вожаков. – А еще бы нервы помотал перед смертью, чтобы вчувствовался и понял, за что его… Ненавижу эту мразь. Посмотрите, товарищ лейтенант, он даже сейчас нас за людей не считает.

– Что вам нужно от меня, русские свиньи? – хрипло выдавил пленник. – Вы ответите за все, что сделали, мы будем убивать вас всех, уничтожим всю вашу страну, где живут одни дикари…

– Стало быть, себя вы считаете лучшим представителем высокоразвитой европейской цивилизации? – вкрадчиво осведомился Глеб. – Несете свет и просвещение в недоразвитые варварские массы?

Немец закашлялся. Услышать что-то подобное на родном языке он явно не рассчитывал.

– Представиться не желаете? – миролюбиво спросил Глеб. – С вами разговаривает командир взвода полковой разведки лейтенант Шубин.

– Я не желаю с вами разговаривать, – отрезал немец, – вы не в том звании, чтобы я мог с вами общаться на равных. Я требую, чтобы меня немедленно отпустили, и в таком случае я могу гарантировать, что после поимки вас не расстреляют, а поместят в концентрационный лагерь, где вы будете жить и работать в человеческих условиях. В случае же добровольного перехода на нашу сторону мы гарантируем вам даже больше…

– Что он бормочет, товарищ лейтенант? – спросил Бурмин.

– Чушь городит, – отмахнулся Шубин. – Он еще не осознал, куда попал. Или надеется, что его освободят, а то, что сейчас происходит, – всего лишь приключение.

– Нам придется постараться, чтобы именно так не оказалось, – проворчал, отворачиваясь, Герасимов.

– Постараемся. Что бы с нами ни случилось, для него в любом случае все кончено. Чем быстрее он это поймет, тем лучше.

– Хотите подружиться? – хмыкнул Багдыров.

Немец не унимался. Выслушивать все это в последние минуты отдыха было неприятно. Глеб не поленился, резко перевернул немца и утопил его физиономию в гумус. Пленник подавился, стал отплевываться.

– Знатный у нас «язык», – сказал Шлыков. – Целый майор, да еще и штабист, на такую удачу мы даже не рассчитывали.

– А я вот в детстве говяжий язык любил… – с ностальгическими нотками протянул Мостовой. – Любимое лакомство было. Отец в Наркомтруда работал, деньги водились. Мама в субботу утром шла на базар, покупала язык, а вечером варила, снимала с него пленку. Потом чесночком посыпала, можно еще и морковкой… М-м, объедение… – лицо разведчика превратилось в лицо ребенка. – А отец с водочкой предпочитал… Потом с деньгами стало туго, комиссариат упразднили, он простым бухгалтером на завод устроился…

– Издеваешься? – проворчал Герасимов. – И что теперь, мы этот твой язык должны представлять и слюной обтекать? У нас в мешках только пшенка, и ту товарищ лейтенант не даст съесть, потому что дальше погонит…

– Все, подъем! – опомнился Шубин. – Молодец, что напомнил. Направление прежнее – юго-запад. Смотрим во все глаза. До темноты должны добраться до болот – иначе в трясине ночевать придется. Смеркаться скоро начнет, – Шубин посмотрел на часы, – через минуту выступаем.

– Опять тащить немчуру? – расстроился Шлыков. – Товарищ лейтенант, не много ли чести? Пусть сам идет, не маленький. И нам легче, и быстрее будет, и не упустим в дороге ничего.

– Не уверен, что он пойдет по доброй воле, – Глеб почесал переносицу, – не тот характер, строптивый больно. Понимает ведь, шельмец, что нам его смерть не выгодна.

– Давайте аркан сделаем, – предложил Вожаков. – У меня веревка есть. Соорудим короткий поводок, шею обмотаем. С арканом точно борзеть не будет.

– А что, хорошая мысль, – воодушевился Бурмин. – Потащим на поводке, и пусть только попробует рыпнуться.

– Мастерите быстрее свой аркан, – усмехнулся Глеб. – Времени – минута, дважды не повторяю.

Сразу стало легче. Группа прошла сквозь осинник, форсировала крутой овраг. Маршрут изменили, деревня Беженка теперь отдалилась. Скорость выросла, силы уже не тратились на ненужные движения. Над пленным не издевались, аркан на горле выполнял лишь усмиряющую и направляющую функции.

Немец злобно шипел, стрелял глазами. Руки были связаны в запястьях. Он перестал ругаться и явно вынашивал опасные замыслы. В какой-то миг Вожаков отвлекся, приподнимая сук, – немец рванулся, вырвалась из рук поводыря веревка, упругая ветка чуть не треснула Вожакова по лбу.

Майор прыжками уносился прочь – он был упруг, подвижен и имел прекрасную физическую форму! Спас положение длинный «поводок» – свободный конец волокся за пленником. С возмущенным криком Герасимов наступил на край веревки. Немец захрипел, схватился за аркан, сдавивший горло, повалился, ударившись виском о дерево. Он выл от боли, злобно водил глазами. Веревка вдавилась в шею, едва не задушив его, но ничего страшного не произошло.

– Сволочи, вонючие русские… Вы еще ответите… Кто дал вам право так обращаться с офицером германских вооруженных сил…

Относиться всерьез к таким заявлениям вряд ли стоило. Шубин опустился на корточки:

– Все в порядке, господин майор? Вам, кстати, повезло, что веревка не передавила вам сонную артерию. Еще немного, и она бы это сделала. На первый раз прощаем. Больше так не делайте, мы можем рассердиться. И прекращайте ругаться, это никого не впечатлит. На вашем месте я бы хорошо подумал и уяснил, что возврата к старому не будет. Ваша жизнь с сегодняшнего дня круто меняется. Если мы попадемся к вашим, успеем вас застрелить. Если дойдем по адресу, вам придется быть предельно откровенным – только так вы сохраните жизнь. Насколько знаю, у офицеров «великой» Германии она одна? – Глеб поднялся, покачал головой: – Эх, Вожаков, Вожаков, тетеря же ты. Намотать веревку на руку не мог?

– Виноват, товарищ лейтенант, – стушевался красноармеец. – Больше не повторится.

– Уж постарайся. Поднимай нашего злодея, заткни ему рот кляпом и сделай поводок покороче. А то он у тебя как дитя без глазу.

С этого часа немец тоскливо помалкивал. Понимание приходило постепенно. Страшное разочарование, обида, бессилие что-то изменить сквозили в глазах, отдавались в осанке. Он брел, куда его толкали, переходил на грузный бег, если толкали сильнее.

Осинник оборвался, группа спустилась в овраг, но метров через триста пришлось его покинуть – разлом в земле менял направление. На облаву чуть не наткнулись, когда перебежали дорогу и двинулись краем обрыва.