Во Владивостоке на одной из площадей я запомнила мозаику во весь дом — молодые героические профили мужчины и женщины, рабочего и колхозницы, устремлённые в будущее, вдаль. Владивостокский порт поражает своим размахом: всё куда-то двигается, летит, идёт и направляется. Острые углы кранов, громады баржей, светлые очертания гигантских кораблей — человеческие целеустремленные перемещения представляются едва ли важнее муравьиной суеты.

Мне было всего пять лет, когда отца перевели в Москву к новому месту службы. Он был совсем юным, как я сейчас уже понимаю, всего тридцатидвухлетним, и очень даровитым журналистом, очеркистом, писал стихи. И долгие годы проработал в крупном издании, названия которого вы, может быть, сегодня даже и не знаете (сколько вам лет?). То был партийный, как и все тогда, орган печати, издающийся союзными тиражами, обладающий непререкаемым авторитетом, орденоносная газета «Красная звезда». По слову в такой газете снимали с мест крупных начальников, а отличившихся в боевой и политической подготовке повышали в званиях. Корреспонденты ездили в регионы разбираться в сложных ситуациях, везде были, всё видели, в каждой горячей точке были первыми. В принятой тогда риторике, условных магических заклинаниях о съездах, решениях, достижениях, делались очерки, репортажи, вести с места событий.

А кстати, первую попытку к письменному осмыслению мира я предприняла примерно тогда же, в самом начале моей Москвы. Обложку дневника украшало крупное заглавие «МИМУАРА».

Сейчас пишу, и у самой такое чувство, что я родом не только из тех мест, но и как бы из того времени. Из времени, когда как будто иначе любили, иначе чувствовали и по-другому дышали.

А может, так только кажется.

Я проживала и прошлое мужа, как своё собственное. И навсегда полюбила маленький город в Удмуртии — Глазов…

Живут через дверь на лестничной клетке двое. Мать и дочь. Дочери за пятьдесят, матери — под семьдесят. Похожи одна на другую — именно так, схожи, ведь полсотни лет вместе накладывают отпечаток не только родителя на ребёнка, но и наоборот. Одинаково сухопарые, с хорошо сохранившимися чертами — издали можно принять за молоденьких, за однокурсниц.

С лицами простыми и скорбными.

У матери «не сложилась жизнь». Безмужняя жена, разведёнка. Говорит: «А что я видела в жизни?» У дочери — тоже. Тоже жизнь не сложилась. Так и живут, одинокие, отчужденные друг от друга, а дочь и от собственных детей, которых у неё двое, мальчики, одинаковы фигурой — в отца, за давностью лет ненавидимого всем женским родом.

Они будто условились и сообща выбрали виновного из того небогатого списка, который им предоставили. И чем старше становится дочь, тем больше напоминает мать в старости, чем старше мать, тем более похожа на дочь в юности. Она словно светлеет и легчает день ото дня, но движения даются ей всё труднее.

Я попала в семью женой младшего сына дочери, и неотвратимость фамильной логики заставила содрогнуться: мне и моей грядущей дочке суждено было повторить их судьбы и даже внешность. Ибо они терпели. И научали терпеть меня:

— А я, например, не обращаю внимания… — когда сын и внук обрушивался в обвал, оползень, и материл разом меня, маму и бабушку.

Я была ещё совсем юна. Мне было слегка за двадцать, но выглядела много младше. У меня пока не было от него детей. Правда, мы были венчаны, и мысль о разводе вставала костью в горле, бревном в глазу: развода я не хотела. Поскольку любила. Теперь, думаю, ясно всякому. Теперь, когда мне самой пятьдесят четыре, и волосы в рыжем исполнении тронуты в сугубой тайне сединой, я, остановившись на лестничной клетке поболтать с соседкой, горестно вздыхаю:

— А что я видела в жизни?

Во время моего первого взрослого счастья вокруг почему-то роились женщины, которым не повезло в жизни, или, что, увы, для женщины то же самое — не повезло с мужьями. Все они твердили в один голос: «Боже мой, какая я молодая была глупая!» и советовали наперебой, живи для себя, главное, береги здоровье, оно тебе ох как ещё пригодится, не обращай внимания, потерпи, пережди, со временем пройдёт. Тогда и мать говорила о нервозности полусотлетней дочери, пройдёт. Мне было смешно и страшно.

Но я следовала советам и не обращала внимания. А что ещё можно было сделать? Они увещевали меня, примерами, глупые, несчастные бабы, зарёвывавшие подушки ночами, говорили, что моё положение ещё завидно, так как не пьет, не курит и не шляется. Он даже ещё не бьёт меня, подумать только. Поистине, мне так повезло.

Я была молода, повторюсь, но главный мой дар был щедр, и сверх того — я была красива.

И, слушая заявления мужа, что разрушаю эстетику семьи, запрещая ему ругаться с матерью, смеялась, загадывая, сколько ещё смогу продержаться, пока не расхохочусь окончательно и не денусь куда-нибудь — до момента, как мне исполнится пятьдесят четыре и рыжина покроет никого не могущей обмануть ржавчиной мои седые неопрятные пряди.

О, я любила. Страстно и нежно, глубоко, замыкая в нём всё, что только родилось в душе.

Дмитрий рассказывал, в детстве — в его детстве, которое теперь было и моим тоже — у него был друг, сосед дядя Сеня, взрослый, мелкий, сухой, как комар, мужик. Иначе как дядей Сеней не звали, а прозван он был так за то, что не все винтики в его голове идеально подходили к шурупчикам, которые имелись в распоряжении у окружающего мира. Почему мир и сделал вывод о его неполноценности.

Тот друг, ставший тогда же и моим другом, поднимал узловатый палец кверху, к небу в божьих коровках, по которому ещё гуляли мы с Петькой, и втолковывал Диме:

— Запомни. Ты когда-нибудь вырастешь и уедешь. Далеко, в большие огромные города. И ты забудешь Глазов.

Дима не соглашался. Его большие глупые милые глазищи зажмуривались от такой перспективы. Может быть, он даже плакал. Я бы тут, может быть, плакала.

— Ты станешь ба-альшим человеком, Димка! — твердил дядя Сеня. — Но если тебе будет плохо, ну мало ли что случилось, поругался с женой, попёрли с работы, или тошно тебе с перепоя — ты всегда знай, что есть на свете…

Тут голос дяди Сени приобретал интонации в точности как «В гостях у сказки».

— Что есть на свете, Димка, солнечная страна Глазов…

И мне запомнился тот ноябрьский город. Дмитрий возил невесту показывать родне.

В плацкарте пожилая женщина вешала пиджак на плечики, обернулась:

— Дима!

В углу интересом светилась ещё одна пара глаз.

— Здравствуйте!..

Светлана Ивановна и Роза Васильевна, преподавательницы педвуза, возвращались с какой-то столичной научной конференции. Дмитрий начинал учиться у Светланы Ивановны ещё в те времена, когда Роза Васильевна была просто Розой.

И вот уже Светлана Ивановна рассказывает нам свою историю.

— Село Сабунды под Целиноградом. Мыльное озеро. Делилось: чеченцы — мазанки. Немцы — стройные, ровные домики, стояли отдельно. Казахи — такие приземистые дома. Пыль столбом, ветер, голая степь. Я закончила университет в Минске в шестьдесят первом году… И отправилась на целину. Директор школы, казах: «Дайте-ка ваш диплом» — и закрыл его в ящике стола на ключ. Ой, а так бы уехала сразу.