И картина кажется мне настолько прекрасной, слёзы наворачиваются. Отвлекаюсь, чтобы записать, а когда вновь смотрю, она уже встает, обматывая шею шарфом. Белый шарф мне нравится тоже. Я ещё некоторое время смотрю ей вслед, а потом встаю и перехожу на то место, нахожу даже двудольную выемку в камешках, след её сидения.

Между мной и морем теперь возится бодрое семейство, толстенькая дочка очень хочет искупаться, ей говорят — нельзя. Мама потихоньку сдается, говорит: «Закалка». Но папа непреклонен.

Наконец и они уходят.

Море. Повернуть голову — горы, местами рыжие. По горам, цепляясь за лес, плывут рваные тени облаков, сами облака спотыкаются о верхушки, съедают от взгляда. Тени волнистые, изменчивые, разноцветные, вон та — сиреневая, а что ближе — серо-фиолетовая.

Протекают, как и тени, неторопливо, лёгкие, необязательные мысли. Типа того, что фактура вот у меня хорошая, и я могла бы очень красиво носить очень дорогие вещи. Но вместо — никак не меняю своим присутствием общего облика и разболтанной внешности провинциальной «ривьеры». И брюки не гладила даже после ночёвки в поезде.

Поросёночек, желавший искупаться, прибегает снова, сполоснуть копытца, прежде чем обуться. Нелепая и милая грация толстой девочки. Она заигрывается, увлекается камешками, смотрит пристальнее в них, пока не нахлынула волна, балансируя на одной ноге. Заканчивается тем, что она мочит туфли и в мокрых удаляется, на сей раз, вероятно, навсегда.

А я возвращаюсь к повторным мыслям.

Думаю, да. Надо смириться. Мне не носить дорогих нарядов — по крайней мере, в юности, так как она, в общем, проходит, если не прошла. Наступающая за ней молодая зрелость — состояние более приятное. Но вероятно также, что мне не познать богатства и в зрелости, впрочем — непечально. А ещё — вряд ли вполне вкусить радостей чувственной любви, хотя, конечно, всё же слишком рано для подобного вывода.

Поросёночек возвращается — ему даровано окунуться. Тут, словно в подтверждение давешним рассуждениям о фотоаппаратах, выясняется, батарейка папиного «фотика» «не тянет». Повторяется всеми несколько раз на разные лады: «не тянет… не тянет… не тянет…» Большое разочарование на маленьком пятачке. Мне тоже страшно жаль. Теперь не ради чего совершать подвиг.

…А может, я и не права, может, у других молодых женщин всё как-то совсем не так: одежда, мужчины. Но, кажется, как скажу, так и будет — больше просто некому говорить. Меня не радует, я бы хотела выслушать чьё-нибудь ещё мнение. Ахматова научила женщин говорить? Ничего подобного. Надолго погрузила в густое молчание или заставила болтать чепуху. Предоставила образцы: как примерно говорить на те и другие темы. Дала опыт феноменальной неискренности. Набор лекал, романтических шаблонов. С тех пор женщины повторяют выспренний бред, закатывают глаза и подвывают при чтении вслух, а бусы бряцают, как роковые мониста.

Опять семейство. Сталкиваюсь взглядом с мамой, улыбаемся друг другу. Фотоаппарат «тянет» на сей раз — то ли поменяли батарейки, то ли обманывали девчонку.

— Холодная вода? — спрашиваю, чтобы было без неловкости.

— Во! — мама выставляет большой палец.

Киваю.

Всё-таки, здесь, в Ялте, когда была в первый раз, мы, юные весёлые маргиналы, ощущали себя действующими лицами в театре, хоть и где-то на обочине Большой Жизни. В стороне от Крупных Событий. А сейчас вижу, событий как таковых нет — ни там, ни в других местах. «Должно же быть где-то такое». Такое. Где-то — скорее всего, отсюда не видно. Причудливая аберрация зрения, искажение оптики восприятия. Все события-то, они здесь и есть. Если точнее, происходят сейчас, вот в эту минуту.

Тёмно-серые с белым отливом волосы, чёрный плащ, большое грузное тело. Она сидит, нога на ноге, и говорит о чём-то молодому человеку. Он смотрит во все глаза, и я про себя восклицаю: неужто влюблен? И что она ему выговаривает?

Но замечаю табличку «Предскажу судьбу».

Сивилла почувствовала взгляд — оборачивается, чуть подается вперёд, говорит: «Подойди, что скажу».

Улыбаюсь, качаю головой. Нет, нахальная пифия, в случае чего я и сама тебе предскажу. Прошлое принципиально предсказуемо. О будущем говорить не приходится.

В кафе «Турист», куда меня завлекло, главным образом, естественно, название — белые пластиковые стулья-кресельца. Высокий стакан с апельсиновым соком, рыжим на фоне моря, и белые салфетки на белых столах — так соблазнительно принять за волшебные признаки Большой Жизни. Дуновение подлинности. Сгущение. Вещественность.

Но уже открыто: вещественное и есть самое непрочное. Тот, скажем, ящик с детальками, какой стоял в сарае у деда Ивана. Я до сих пор, кажется, могу его вообразить себе с такой ясностью, так отчетливо, что повернись — вот он стоит. В нём вразнобой копились болты, гайки, кусочки проволоки, гвозди, подшипники, винтики, пружинки, шурупчики, шайбы — всё у деда лежало в строгом порядке до своего времени. Потом когда-нибудь, вдруг, пригождалось.

Хотя в основном не пригождалось.

Но главное — годилось. Как таковое.

А после смерти деда начало приходить в запустение. И я уже не знаю, где те болты, где те гайки, кусочки проволоки и гвозди… Куда подевались. Они казались такими надежными в собственном бытии. Так недвусмысленно, с холодным металлическим весом на ладони и тусклым поблескиванием — существовали. Ясно помню тяжесть в руке, холод металла гайки особенно крупной. Она словно только сейчас выкатилась из пальцев. Выкатилась — и исчезла. Как в фантастическом фильме.

Только — не фантастика. К сожаленью. Весомей. Самая что ни на есть жизнь. Которая как сон, одно слово. Точен старик Екклесиаст, или кто там — да все они твердили об одном и том же. И некоторые даже были правы.

А ещё в сарае вечно лежали под ногами кусочки жёлтой, золотистой соломы. Пахло зерном и сухим куриным пометом. На стене висела рыбачья сеть.

Неужели всё это и вправду было, спрашиваю себя.

То, что я вижу, не даёт оснований спокойствию — никак, даже косвенно, не подтверждает гипотезу о реальности того, утраченного мной мира. Принесли пельмени в горшочке, и я занялась ими вплотную. Заказав кофе, откинулась на спинку кресла.

В Италии, в столовой отеля, заедая обильный обед ледяным «сорбетто» из узкого бокала, после которого весь обед словно куда-то проваливался и я чувствовала себя в силах съесть ещё столько же, подолгу глядела, заглядывалась на одну изысканно постаревшую европейскую прелестницу.

Она сидела вполоборота… С изящным маникюром, волнистыми волосами, вовсе не замечала меня, вся погрузившись в созерцание моря, что открывалось из окна, и олицетворяла собой постаревшую красотку из всех чёрно-белых европейских фильмов сразу.

Было что-то такое в наклоне её головы, в нитке тусклого жемчуга, подлинного, разумеется, и во всём её облике, что я упивалась ею — и всё жалела, не владею итальянским, не могу даже спросить: «Фабиана, сколько у вас было мужчин? Какие они были? Расскажите».