После исчезновения Ганса в 1903 году Конрад, или Курт, как его звали в семье, стал по умолчанию старшим из сыновей Витгенштейна. Он, как и все братья и сестры, тоже был одаренным музыкантом, блестяще играл на фортепиано и виолончели и любил выступать дуэтом с матерью. Но, в отличие от остальных, в число его добродетелей не входила серьезность. Курт был голубоглазым блондином с заметным шрамом на левой щеке, ростом около 170 сантиметров, чуть ниже Людвига и Пауля. По натуре беззаботный и смешливый, в семье он считался легкомысленным и слегка инфантильным. Выучившись на инженера в Техническом университете Ганновера в 1899 году, Курт вызвался добровольцем в щегольский драгунский полк на годичную службу. В военной службе он не преуспел (в итоговом отчете Военной академии говорится, что к службе он «не годен»). Но в 1903 году Курту удалось попасть в офицеры запаса. Из армии он пошел прямо в сталелитейный бизнес, и в 1906 году при поддержке отца, ссудившего ему 20 000 крон, основал сталелитейный завод с партнером, Себастьяном Даннером, в Юденбурге на берегу реки Мур. Это был первый завод, где использовались электродуговые печи. В отличие от старых угольных печей они вырабатывали постоянный и контролируемый жар и производили расплавленный металл, который больше не загрязняли примеси — отходы от источника тепла. Прошло больше ста лет с момента основания, а сталелитейный завод Курта продолжает работать. На интернет-сайте завода говорится, что марка Stahl Judenburg «означает качество, гибкость, ответственность и систематическое повышение квалификации» — эпитеты, которые едва ли можно применить к основателю[53].

Курт никогда не был женат. Говорят, в амурных делах ему не повезло дважды. Он не любил разговоры для взрослых, незнакомцам и гостям иногда казался странным и грубым. Курт находил радость в игре на фортепиано, охоте, быстрых автомобилях, детских игрушках: ему вообще нравилось играть с детьми. Семья относилась к нему как к Kindskopf — ребенку-переростку. В письме Людвигу Гермина писала: «В его характере нет глубины, но если ты и не ожидаешь ее найти, то ничего не потеряешь»[54]. В роли спутника у смертного одра больного отца Курт был далек от идеала.

В августе 1879 года, через пятнадцать месяцев после того, как родился Курт, у четы Витгенштейнов родилась третья дочь, которую при крещении назвали Хелена. Дома ее звали Ленка. Она стала третьей по счету дочерью, потому что между ней и Герминой была маленькая Дора, умершая от осложнений в первый месяц жизни. Когда Карл умирал, Хелена жила в большой квартире на Брамсплатц, в нескольких улицах от Пале на Аллеегассе. Простая женщина с рубенсовскими формами и широкой улыбкой, она вышла замуж в 1899 году за Макса Зальцера, опору австрийского протестантского истеблишмента, — он был чиновником финансового департамента. Когда он вышел в отставку, его выбрали управляющим состоянием семьи Витгенштейн. Позже он впал в маразм, но ему позволили продолжить работу, просто его советы игнорировались. Брат Макса Ганс Зальцер (который женился на двоюродной сестре Витгенштейна) был всемирно известным хирургом, проводившим операции на легких.

У Хелены было четверо детей. Она прекрасно пела, искусно играла на пианино и смеялась больше, чем это было принято в семье Витгенштейнов. Внешне она могла показаться гораздо спокойнее и уравновешеннее братьев и сестер, но и она страдала от патологий и неврозов. Она боялась гроз, у нее была анемия. С детьми она обращалась чрезмерно строго. Ее старший сын умер в двадцать лет от паралича, вызванного полиомиелитом, а младший, Феликс Зальцер, стал известным музыковедом и рано ушел от родителей. Жизнь в семье Зальце-ров не всегда была веселой.

Причудливая особенность австрийских умонастроений в последние десятилетия существования империи Габсбургов заключалась в том, что общество не доверяло способностям молодежи. Писатель Стефан Цвейг, венский современник братьев и сестер Витгенштейнов, жаловался на «лицемерие» общества: нежелание признать молодого человека зрелым до тех пор, пока он не «достигал „социального положения“ — то есть где-то к двадцати пяти или двадцати шести годам»[55]. Отец мог отказаться выдать дочь за человека младше двадцати пяти лет, а работодатели считали молодых людей неподходящими для серьезного дела. «Все, что теперь представляется нам в людях достойным зависти, — писал Цвейг, — свежесть, уверенность в себе, немногословность, пытливость, юношеский оптимизм, считалось в то ценившее „солидность“ время подозрительным»[56].

Видимые последствия этого отношения были весьма странными. В то время как в большинстве культур пожилые стараются выглядеть моложе, в Вене молодые люди предпринимали неимоверные усилия, чтобы выглядеть старше. Густая борода, длинный черный сюртук, солидная походка, легкая полнота и трость — такой маскировкой венские юноши добывали уважение старших. В магазинах для них продавались очки в золотой оправе (исключительно для видимости, не для зрения) и бутылочки с шарлатанской мазью, обещавшей «быстрый рост волос на лице». Даже мальчишки отказывались носить ранцы, чтобы их не принимали за гимназистов.

По этой причине просвещенная публика в Вене предпочитала не покупать билеты на выступления музыкантов, если тем не исполнилось сорока лет — и не важно, что двое величайших композиторов города, Моцарт и Шуберт, даже не дожили до этого возраста. Считалось, что великую музыку могут исполнять только зрелые артисты — отчасти поэтому Пауль дебютировал так поздно, в двадцать шесть лет. Но более суровым препятствием, нежели общественные предрассудки, была его собственная семья. Дебют Пауля ни за что бы не состоялся в декабре 1913 года, если бы отец был все еще жив.

В долгом споре, который бушевал в семействе Витгенштейн, — нужно ли Паулю становиться концертирующим пианистом или нет, справится он или нет, должен этим заниматься или нет, — один человек, возможно, как никто другой, помог переломить ситуацию в пользу Пауля. Его звали Теодор Лешетицкий, это был восьмидесятилетний поляк-эротоман, которого считали лучшим учителем фортепиано того времени. В число его учеников входили Артур Шнабель, Игнаций Падеревский (позже — премьер-министр Польши) и блестящий, хоть и нестабильный, Игнац Фридман. В молодости Лешетицкий брал уроки у Карла Черни, ученика Людвига ван Бетховена. Его метод обучения, если таковой вообще имелся, состоял в том, чтобы уделять особое внимание красивому воспроизведению звука — добродетели, которую он поощрял в учениках, мучая их причудами своего непредсказуемого характера. Во время уроков он мог быть деспотичным, вспыльчивым, саркастичным и капризным или вдруг, без предупреждения, становился экспансивным, ласковым или ошеломительно мягким и добрым.