за каменистым утесом мелькнули разбросанные по склону черно-белые домики. Стояла абсолютная тишина. Только провода высоковольтки гудели над головой. В тайнике, как и было уговорено, я нашла ключ, поднялась на верхний этаж и вошла в скромную, но просторную, обшитую деревянными панелями из лиственницы комнату, натаскала из поленницы дров, сложила рядом с печкой, развела огонь, заварила чай и застелила постель. Вскоре всё погрузилось в темноту: горы и новое мое обиталище; в ту первую ночь, если память не изменяет, я спала крепко, без сновидений.

Когда на следующее утро я открыла глаза, небо в мансардном окне напоминало бесцветное варево, и потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, куда меня занесло. За окном поднимался тенистый горный склон, поросший густым лесом и увенчанный снежными вершинами; после отчаянных попыток соотнести их с теми, что были отмечены на карте, угодливо лежавшей тут же на столе, я сдалась. Наверное, так оно всегда, если ты рос возле моря, – ни возвышений, ни впадин – смотреть не на что даже в шторм, – рассуждала я, внимательно разглядывая темные штрихованные тени, которые говорили о наличии грабена, проторившего путь в широкую долину.

Я надела парку, зашнуровала горные ботинки и, выйдя на улицу, направилась прямо к лесу. Щебетали лазоревки, жаловался белозобый дрозд, в лощинах поблескивал лежалый снег, а стволы деревьев обвивала флуоресцирующая неоново-зеленая губка из крошечных филигранных сосудиков – очередное подтверждение тезиса о том, что в природе встречаются организмы, по своему виду совершенно неестественные. Губка легко отрывалась от коры и на ощупь – когда лежала уже в кармане куртки – напоминала сухой мох. Через полчаса тропа вывела меня к ущелью, зиявшему на склоне рваной раной. Узкий деревянный брус через тенистую сырую пропасть казался не толще ладони.

Я тут же дала назад, и когда вернулась на хутор, солнце едва перевалило через восточный кряж. В воздухе по-прежнему ощущалась прохлада. Изо рта шел пар – не считая дыма из трубы моего шале, это была единственная на всю округу примета, говорившая о существовании человека. Погруженные в безмолвие дремали две дюжины домов: жилые этажи из темного бруса, насаженные на каменный цоколь, обращенные к долине коньки крыш, глухие окна и закрытые ставни; не поддавалась даже дверь часовни, приткнувшейся на самом краю. Тут же рядом стоял выдолбленный из ледникового валуна желоб. В нем – обжигающе студеная вода.

В первую неделю не произошло ничего примечательного: я вставала каждый день в восемь утра, еще до завтрака совершала длительную вылазку к ущелью и обратно, а по возвращении – как будто всю жизнь только этим и занималась – подкидывала в камин пару-тройку поленьев, варила кофе, яйцо, садилась за круглый кухонный стол и читала. Я была одна и в первые же дни основательно запаслась продуктами, на некоторое время избавив себя от необходимости спускаться в соседнюю деревню, где находился магазин. Дров имелось в избытке, равно как и книг, по швам трещала папка, набитая ксерокопиями исследований самого разного толка: психоаналитических, историко-медицинских, криптозоологических и прочей научной фантастики, и, рисуя в дневных своих грезах давно ожидаемую катастрофу, я с отрадой думала, что, по крайней мере, топливо закончится не скоро.

Итак, я погрузилась в штудии и незаметно исписала весь блокнот, испещрив его не только всякоразными приметами чудовищ и сказочных существ, но и деталями связанных с ними легенд, не позабыв упомянуть и об особом предназначении, которое в густонаселенной вселенной страха непременно отводилось каждой твари. И если честно, я была разочарована. Слишком много повторений, к тому же чересчур очевидных: каждый новый случай оказывался на поверку мозаикой из избитых атрибутов и каждое существо – эдакой половинчатой смесью, полученной из человеческого опыта и воображения. Одним словом, о богатстве сказочной фауны говорить не приходилось, и в сравнении с ней реальная природа представлялась на порядок эксцентричнее. Любая легенда о монстрах только подтверждала, с какой упорной настойчивостью внедрялись в повествование неизменные шаблоны и мотивы, но не более: птица феникс, которая сгорала каждые пятьсот лет и снова воскресала из пепла, чванливый сфинкс с набившими оскомину загадками, медуза, катоблепас, василиск, разящие насмерть одним только взглядом. Бесчисленные порождения дракона, который рано или поздно оказывается повержен, его перепончатые крылья, смердящее дыхание, жажда золота, обязательное омовение в драконьей крови. Даже мифические существа из других культур не вносили желанного разнообразия. По сути, мы всякий раз имели дело с одним и тем же: девушка либо сохраняла невинность, либо приносила ее в жертву, мужчина всегда доказывал свою отвагу, дикие силы неизбежно обуздывались, чужое присваивалось, а прошлое, как и надлежало, преодолевалось. В любом повествовании мне особенно претила многозначительность, о которой шептались всегда с придыханием, высокопарные фразы о чем-то неслыханном, пресловутые упоминания о неминуемой беде или о лихе, случившемся в стародавние времена. Еще большую тоску навевали труды тех служителей науки, какие углядывали в чудовищах лишь превратно понятую реальность. Для этих эрудитов не существовало загадок. В псоглавых кинокефалах им виделась орда мародерствующих павианов, в птице феникс – размытые очертания фламинго, озаренные утренним солнцем, в морских епископах, изображенных на старинных листовках, – самые обыкновенные белобрюхие тюлени, а в единороге – то ли профиль антилопы орикс, то ли издержки неправильного перевода латинского rhinoceros, что значит «носорог». К искреннему разочарованию, мне так и не удалось найти убедительного ответа на вопрос, который напрашивался сам собой: почему драконы и динозавры столь умопомрачительно похожи.

Отступаться я не желала и потому решительно взялась за сортировку, однако уже совсем скоро пришла к выводу, что моя система (пусть даже вчерне) не более толковая или занимательная, чем классификация швейцарских драконов, предпринятая на заре XVIII века неким натуралистом из Цюриха. Я усвоила, что грифон родом из Гипербореи или Индии, а гигантская птица Рух из Аравии, что у китайских драконов на лапах пять пальцев, у корейских четыре, а у японских три, что василиски предпочитают селиться в сырых колодезных шахтах, а колючие щупальца произрастающего в Южной Америке плотоядного растения Я-Те-Вео вызывают смертельные язвы, я упорно ломала голову над тем, относится ли ярко-красный червь монголов – олгой-хорхой – к криптидам, пусть даже описанным лишь в общих чертах, или же его можно смело причислить к змееподобным, – все эти потуги не сулили науке никакого прогресса, а значит, не стоило о них и упоминать, – одним словом, работа не доставляла мне ни малейшего удовлетворения.

Не удивительно, что в какой-то момент во мне окончательно созрело решение придумать чудищ получше, – не одного-двух, а по возможности целую вселенную, идеальный олимп, и – как это часто бывало, когда с писательством дело стопорилось, – я стала рисовать. Уже первый монстр, которого я набросала после обеда при помощи скудного набора привезенных с собой акварельных красок, не то чтобы не пугал, скорее напротив – производил довольно потешное впечатление, хотя, казалось бы, всё было при нем: и ядовито-зеленая блестящая чешуя, и кожистые перепонки на вооруженных когтями задних лапах, и гноящиеся, залитые кровью глаза. Такую беспомощность, бездарность и внутреннюю пустоту мне доводилось ощущать редко. Нельзя было не признать, что эволюция природы шла по пути не в пример более изобретательному, чем человеческая фантазия. Истории о монстрах-осьминогах, о которых рассказывают мореходы, – разве сравнимы они с тем, как ищет самку гигантский кальмар: если поиски затягиваются, тот, заступив в очередной рейд по лишенным света глубинам, бесцеремонно впрыскивает свою сперму под кожу каждому встречному, не удосужившись даже проверить, какого пола одноплеменник. Скрюченные когти античных гарпий никогда не смогут тягаться с жутким обликом их реального тезки – хищника с крючковатым клювом; мучительная смерть обезглавленной Гераклом девятиголовой гидры никогда не затмит бессмертия пресноводных полипов (пусть и не столь явного), а драконы из мифов и легенд, которые с истерическим остервенением охраняют сокровища, не устоят против величавой безучастности гигантских ящеров, дремлющих на скалах Галапагосских островов.

Я всё чаще и чаще откладывала книгу в сторону, неотрывно смотрела на пылавший в камине огонь, теребила сернистого отлива гнездышко из лишайника, выводила по-всякому свое имя на обратной стороне скопированных статей об уродах, которых после приезда сразу исключила из списка. Найдя в ящике ночного столика «Сказания Верхнего Валлиса», я, чтобы отвлечься от чудовищ, в перерывах почитывала о неприкаянных грешных душах батраков и о женщинах-детоубийцах, стригла ногти или расчесывала волосы, пока темные крепкие пряди не ложились между страницами как закладки, а еще смотрела на экран мобильника, хотя сигнала почти никогда не было, и время от времени поглядывала из окна