человек. Маленький такой, гладкокожий. Похоже, был рад увидеть живую душу: сразу заговорил, взволнованно и для местного диалекта очень уж скоро. Казалось, речь шла о чем-то очень важном. Я пробормотала, что ничего не понимаю. Человечек снова запричитал, так же бойко, как и вначале, пока я опять не замотала головой. Его черно-карие глаза утопали в глубоких глазницах, защищенных мохнатыми бровями. Он посмотрел на меня, потом на мои сапоги и отправился восвояси, ни единым жестом не выдав сожаления или раскаяния.

Ночью разбушевалась гроза, сопровождаемая затяжными зарницами. Ветер яростно рвал ставни. Не в силах заснуть, я рассматривала фотографии из местного путеводителя и тут наткнулась на неоново-зеленую губку – точь-в-точь такая украшала мой кухонный стол. Это была волчья летария, и, как выяснилось, для нервной системы плотоядных позвоночных чрезвычайно вредоносная. Я взяла сухой зеленый комок, лопату и под дождем похоронила его за домом. А потом долго терла руки и лицо средством для мытья посуды. Вконец утомившись, я погрузилась в глубокий сон.

Когда на следующее утро я открыла глаза, кричала кукушка. Вняв ее зову, я выбежала на улицу. Дул теплый нисходящий ветер. Зубчатые контуры горного кряжа на фоне бледно-голубого неба напоминали вырезанный ножницами силуэт. Определить было трудно, то ли небо заслонило горы, то ли наоборот – горы надвинулись на облака. В траве поблескивала роса. Белые пятна в лесу ужались до точек. По ущелью клокотала вода, стекавшая теперь отовсюду. Началось таяние снегов. Я повернула назад, собрала вещи, прошлась пылесосом по дому, спрятала ключ в тайнике за поленницей и стала спускаться в долину.

Долина Инферно

Вилла Саккетти

она же вилла маркиза Саккетти в Пиньето

* Вилла Саккетти, построенная в период между 1628 и 1648 годом по заказу братьев Джулио и Марчелло Саккетти, принадлежит к самым знаменательным ранним творениям создавшего ее зодчего Пьетро да Кортоны.

† Уже на исходе XVII столетия здание начинает приходить в упадок. В середине XVIII века обрушились оба флигеля; после 1861 года подвергается сносу то немногое, что осталось.

У этого города, как у всякого властителя, два тела. Бренное – здесь, будто поруганный труп; каменный карьер, где добывают мрамор, который потом тлеет в печах и оборачивается известью. В белесой породе нет ископаемых, она сама оттиск глубокой древности, глыба болезненных воспоминаний. Иначе с телом бессмертным: после удаления всего наносного оно воскресает в фантазиях чужаков, которые при виде развалин застывают в почтительном благоговении и погружаются в грезы, все как один – потомки голубых кровей, облеченные влиянием и властью, их армия вторгается в город и осаждает гостиницы в районе площади Испании, в авангарде – живописцы, граверы и литераторы. Из года в год сюда прибывают и художники северных широт, вытряхиваются из пыльных почтовых карет, в кожаных папочках – рекомендательные письма из влиятельных домов, расписка в получении денежного содержания от мецената или стипендия Академии, а еще – почти наверняка – адрес соотечественника, который много лет назад уехал в эти края на зиму, да так и остался.

Эта братия чтит руины как реликвии, мечтает об их возрождении, упивается ненасытимой роскошью, хоть и утраченной. Чего-то всегда не хватает. Глаз видит, мозг додумывает: из каменных фрагментов складываются архитектурные шедевры, деяния мертвых оживают, более прекрасные и совершенные, чем прежде. Здесь, в священном городе, ставшем столицей истории, еще в глубокой древности придумали науку о сохранении памятников, объявив наследником весь народ: приказом Римского сената было предписано беречь дорическую колонну с ее более чем тысячелетней историей, возведенную самим Траяном и чествовавшую его триумфы, – да пребудет она в целости, пока стоит мир; высшая мера наказания ждет каждого, кто попытается причинить ей вред. Рим не погиб, прошлое никуда не ушло, но будущее уже наступило. Только здешний край застрял где-то меж времен, затерялся в ворохе архитектурных стилей, распыленных по арене вселенной и заискивающих перед издревле стекающейся сюда публикой: романские базилики с занесенными песком триумфальными арками, средневековые торцы крыш с фасадами барочных церквей, блеклые ренессансные виллы с закоптелыми пирамидами – путаный и неслыханный по размерам организм из мертвой и живой материи, подчиняющийся законам Солнца, а также игре случая и необходимости.

Никаких ограждений, обитатели развалин творят свой каждодневный труд тут же, им недосуг любоваться видами, они просто живут, как живут повсюду: под аркадами слоняются полунагие нищие; в тени замурованного портика торговцы рыбой предлагают свой скоропортящийся товар; в античных термах женщины стирают льняное тряпье; пастухи гонят в затхлые храмы овец – щипать травку перед языческими алтарями; из катакомб амфитеатра Флавиев, напичканного останками диких зверей и непокорных христиан, поденщики извлекают блоки пористого желто-белого травертина. Всё хоть сколько-нибудь пригодное идет на строительство или отправляется морем. Торговля награбленным процветает. Руины – чистый капитал; это не сокровища, которые надобно еще найти, но полудрагоценные камни, которые рутинно добывают – как медь из недр Албанских гор.

О сохранении того, что осталось от римских древностей, радеют немногие, но никто с таким пылом и воинственностью, как венецианец Джованни Баттиста Пиранези, готовый разорвать любого, кто набивается к нему в советчики или норовит выказать дружеское свое участие. И разве не чудо, когда мастер, искренне предпочитавший общество камней человеческому, на тридцать третьем году жизни находит женщину, которая готова терпеть несносный его характер да еще родит ему пятерых детей, – притом что всё ее немалое приданое до последней капли будет растрачено на баснословные запасы медных пластин. Этого дородного мужчину с горящими темными глазами, склонного к ссорам и внезапным вспышкам гнева, отличает вместе с тем беззаветная преданность делу и самопожертвование; а те, кто утверждают, что проведенные в его обществе даже четверть часа могут сделать больным любого, не в силах уразуметь, чем на самом деле страдает холерик с вечно нахмуренным лбом; им невдомек, что истинная причина его лихорадочного состояния – это руины, они говорят с ним, лишают сна и покоя, вызывают всё новые и новые видения и картины, и долг его – все зафиксировать, дабы уличить потом во лжи грядущие поколения невежд, у которых хватит духу заявить, будто искусство древних греков выше римского. Как влюбленный, уверенный в своей правоте, он корит современность за отсутствие мысли, за убогую ограниченность, ибо она, как говорится в бесконечных его памфлетах, сеет сомнения в каждом, кому даровано знать о неизмеримом величии прошлого. Знает о нем и Пиранези, он видел это величие, ибо грезил античностью бесконечно, с тех пор как прочел о культуре древних в анналах римского историка – тогда еще ребенок, он сидел в комнатах, озаренных мерцающим светом лагуны, в доме родного дядюшки – ученого-инженера, в обязанности которого входила инспекция городских защитных сооружений, коим назначалось давать отпор назойливым волнам Адриатики.

Подобно тому как погружается в прошлое настоящее – сродни кораллам, которые неизменно оседают на дно, так и Пиранези, не старого, но уже набравшего вес, магнетически тянет на глубину, в недра земли с их сводчатыми подземельями и катакомбами, за городские ворота, на устроенные некогда вдоль главных дорог, а нынче забытые места захоронений, куда ссылали римляне своих мертвых, поскольку ничего не страшились так сильно, как Плутонова царства теней. Там возводили они некрополи, в которых хоронили только пепел, познав в бесконечных войнах незатейливую истину: единственный способ уберечь трупы от надругательства врага – предать их огню.

Итак, Пиранези, вооруженный топором и факелом, продирается через сумеречные дебри, разжигает костер, который держит змей и скорпионов на расстоянии, закутанный в черный плащ и озаренный лунным светом – готовый персонаж еще не написанных романов. С киркой и лопатой он вгрызается в землю, до плит и саркофагов, измеряет стены древних оборонительных сооружений, опоры и своды тронутых временем мостов, исследует ордера колонн, их кладку и швы, изучает фасады и фундаменты, пытается разобрать надписи на колумбариях и копирует каннелюры пилястр и фризы арок, делает эскизы засыпанных песком клеток и амфитеатров, в вертикальных и горизонтальных проекциях, заросших храмов и древнеримских укреплений в двух разрезах – продольном и поперечном; неутомимая рука выводит рычаги и балки, крючки и цепи, маятники и несущие конструкции – всё, что требуется для воздвижения эпатажных объектов. Для него не существует непоправимо безгласных