камней, не существует непоправимо ветхой каменной кладки и непоправимо разбитых колонн, в которых не распознавались бы сочленения и мышцы города – организма, некогда полного сил, с кровеносными руслами и органами, отвечавшими за его работу: мостами и дорогами, акведуками и водохранилищами, но прежде всего – разветвленными каналами похожей на лабиринт Большой Клоаки, какую Пиранези – вопреки, а может, и в силу того, что она напрямую сопряжена с самыми низменными людскими потребностями, – называет апогеем зодчества, превосходящим по своему величию даже семь чудес света. Подобно тому как за сто лет до него анатом Везалий вскрывал на секционном столе еще не остывшие тела казненных преступников, Пиранези занимался препарированием полусгнивших строений, останков былой и, в его глазах, невинно погибшей эпохи.

Вдохновленный красноречием развалин архитектор, которому за всю жизнь не суждено возвести ни одного здания, создает проект воображаемого прошлого – утопического и совершенно нового мира; перенесенный на гравюры, он пленяет людей гораздо больше, чем реальные, привязанные к земле объекты. Взгляд художника без труда улавливает седименты и тонкости материала, когда в своей мастерской он склоняется над холодным, до блеска отполированным металлом и делает скорые наброски красным карандашом: гравюрный грунт покрывается бесконечным множеством легких штрихов, точек и закорючек, пятнистых образований и вибрирующих линий, которые лишь изредка пересекаются, хоть и меняют направление с каждой деталью, словно беря новый курс. Он раз за разом погружает пластину в раствор, а после ретуширует, кое-где снова окропляет кислотой, чтобы она проникла в тончайшие углубления; он навсегда фиксирует то, что не хочет, не может забыть.

Когда из-под валиков являются большие листы, солнце палит на них нещадно, тени бархатные и черные, как забвение, перспектива почти бесконечная, угол обзора – фантастический, рассыпающиеся строения даже с высоты птичьего полета поражают монументальностью. Памятники – как долговязые арлекины с загребущими руками – хладнокровно возвышаются на фоне небесного зарева, над серой массой крошечных фигурок. Возвести в незапамятные времена такой город могли только гиганты, римские циклопы в зените творческих сил.

Вскоре гравюры Пиранези начинают ходить по рукам – анатомические снимки античной жизни, вещающие по большей части о смерти. Они являют внутренности склепов, планы мавзолеев, саркофаги на мраморных постаментах или срез мощеной дороги, что ведет через ворота к крематорию. Пиранези становится служителем культа мертвых; и этот культ охватывает весь континент, вербуя каждую неделю всё новых и новых адептов, которые пускаются в паломничество к дому за площадью Монте-Кавалло, где уединился для работы художник, мечтавший о долгожданном покое, какого он был лишен в старой мастерской на великолепной Виа-дель-Корсо, куда стекался весь свет. Когда безусые юнцы стучатся в дверь, он кричит, что «Пиранези нет дома», и не успокаивается до тех пор, пока гости не отправляются восвояси, так и не увидев своего идола.

И только однажды в начале лета после полудня особенно знойного стук не смолкает. Пиранези, как обычно не скупясь на проклятия, распахивает дверь и видит элегантно одетого молодого человека: с кудрями средней длины, тщательно уложенными и перевязанными на затылке лентой, мягкие черты лица, круглые блестящие глазки, старомодный низкий поклон, красиво очерченные губы, с которых слетает приправленная легким французским акцентом фраза, какую гость твердил в течение последних дней, нащупывая верный тон:

– Милостивый государь, прошу вас, выслушайте. Меня зовут Юбер Робер. Я, как и вы, горячо люблю руины. Возьмите меня с собой куда пожелаете.

Через два года, хмурым осенним днем 1760-го, Юбер Робер выходит за ворота Порта Анжелика и, следуя течению витиеватого, местами иссякающего ручейка, направляется в долину, где, как ему сказали, в самом дальнем и тенистом уголке стоит полуразрушенная господская усадьба. Под небом, затянутым тучами, мерцают размытые краски, он глубоко вдыхает влажный воздух, надеясь стряхнуть усталость, вообще-то его нутру совершенно несвойственную, но с некоторого времени мучавшую свинцовой тяжестью.

Он молод, двадцати семи лет от роду, стипендиат Французской академии искусств, наследник парижского камердинера, состоявшего на службе у посланника Версальского двора. Шесть лет назад в свите его сына Робер проделал путь через Базель, Сен-Готард и Милан и прибыл в Рим; подобно многим одаренным людям, он мечтал писать архитектуру, которая не скрадывает следы времени, а скорее напротив – выставляет напоказ чуть ли не с гордостью. Только этой весной он отправился в Неаполь – увидеть недавно начатые на берегу залива раскопки, повидал Поццуоли и Пестум, в Тиволи написал узловатые оливковые деревья, тянущие худые ветви к медно-ржавому небу внутри разрушенного храма Сивиллы. Меньше всего ему хотелось коротать еще одно лето в Риме, посреди горячечного зноя – удовольствие, год назад чуть было не стоившее ему жизни. После возвращения Робера словно подменили. Странное чувство пресыщенности, вдруг охватившее его после созерцания античных реликтов, уступает порыву отыскать руины наших дней и среди прочих – известную виллу Саккетти, которая теперь, после очередного изгиба ручья, показывается из-за ветвей кипарисов в конце песчаной аллеи.

Он покидает горную тропу, подходит ближе, садится на жесткую блеклую травку и вглядывается. Потом начинает рисовать, быстро и точно – во время своей первой римской зимы он так же вечера напролет выписывал мускулы жилистого итальянца, позировавшего ему в большом зале живописи Академии на Корсо. Робер решительно водит графитовым карандашом по бумаге, поднимая голову лишь изредка, мгновенно схватывает важнейшие окрестные приметы: как ползет вверх по склону – этажа на три – заросший сад, как торжественно высятся у подножия склона разрушенный павильон с выдающимся вперед фасадом и два изогнутых боковых флигеля с полукруглой апсидой посередине, водные потехи на каждой из трех террас: фонтан, пруд с рыбками и позади колоннады тенистый нимфеум с дорическими пилястрами. К основанию хрупких каменных стен ведут голые ступени. Стропила сыплются, крошатся балюстрады, кессонный свод апсиды весь в трещинах, иссякла вода в фонтане, и высох до дна бассейн в форме раковины, охраняемой двумя тритонами. Даже каменная перемычка над входом просела, будто после землетрясения.

Робер пишет всё это, не забывая вывести на безлюдную сцену бессменный состав любого стаффажа: так появляется девочка с кувшином на голове, женщина, прижимающая к груди младенца, другая, которая тянет дитя вверх по лестнице, а еще пес, трусящий по невидимому следу, возле колодца корова и овца, осел, склонивший голову к наполненному до краев водоему.

Юбер Робер смотрит на рисунок, скручивает, переходит на другую сторону заросшей дороги, которая когда-то служила подъездом к дому, ступает по ветхим ступеням, по остаткам невостребованного строительного раствора, у самого подножия. Вход завален обломками. Через оконный проем Робер забирается внутрь – здесь прохладно, довольно просторно, наверное, бывший салон. В воздухе запах гнили. На полу груды битых кирпичей и трухлявых балок. Ни одного целого свода. Посреди кессонного потолка чудовищной раной зияет дыра, через которую просвечивает серо-белое столпотворение облаков. Только с краю под осыпающейся штукатуркой еще видны остатки росписи, окаймленные черным грибком: поблекшие сцены с расплывчатыми фигурами, из которых только одна различима – и это посаженная на кол голова, с застывшими, широко раскрытыми глазами – жуткая картина, при виде которой вспоминается строчка из Вергилиевой «Энеиды»: «Unum promultis dabitur caput». Да будет отдана одна глава за многих.

Робер неотрывно смотрит на зловещую сцену, пока не осеняет его догадка: настоящее – это грядущее прошлое, и только. Дрожь пробегает по телу, в необычайном воодушевлении Робер карабкается по обломкам на свежий воздух, вдруг ударивший ему в нос запах гнили вызывает в памяти воспоминания об ушедшем лете, о нестерпимой вони, какая стояла в августе, после того как затяжные ливни утихли и набухшие воды Тибра – что нередко бывает – вышли из берегов; вонь накрыла тогда весь город, подобно облаку смога, ненадолго улетучиваясь только в часы сумерек, когда наступала передышка от полуденного зноя, и Робер, как все, отправлялся на прогулку. Уже потом врач, человек опытный и осмотрительный, более всего уповавший на целительную силу кровопускания, предположил, что в эти таинственные часы, наполненные вечерней свежестью, наверняка и случилось то злополучное заражение малярией, от которой излечиваются лишь немногие. Никто – ни друзья, ни хозяйка квартиры – не верил в исцеление,