– Тебе нужно было больше общаться с родителями в последние годы. Я удивлена – как так вышло, что ты не знал о репатриации, а они – о вашем разводе? – Тейла укоризненно посмотрела на него. Рофомм лишь прошипел что-то неразборчивое, стараясь скрыть стыд. Ему и без того плохо, что он не был рядом с умирающей матерью, даже не интересовался её болезнью, потому что ему было больно с ней об этом говорить, зачем Тейла бросает порох в огонь? Тейла, которая слишком хорошо его понимала, предупреждающе выставила пятерню:

– Не корчись, снова спать я с тобой не буду.

Рофомм лишь вздохнул. В постель к бывшей жене отца его тянула не похоть, а беззащитность. После развода он пьяный объявился на пороге у Тейлы, та уложила его спать, а утром, когда он протрезвел и посвежел, позвала к себе поговорить – под одеяло. Легче не стало, но ему понравилось. Ей тоже, не зря же он учился на медицинском. – Довольно паршиво, что теперь надо будет по всем вопросам касательно аптек обращаться к Эдте, – она сменила тему. – Эдта, конечно, хороша в счётных и правовых вопросах, но сейчас такая ситуация, что нужен мужчина. Выпить у тебя, разумеется, есть?

– А то как же, – прогудел он сквозь папиросный фильтр, поворачиваясь к буфету. – Постой-ка… Пусто, пусто, тут тоже пусто… Ах, срань! Нет, ты представляешь?!

– Ты всё выпил? – презрительно ухмыльнулась дама.

– Они всё вылили! Я… я не знаю кто. Не знаю, кого уволить.

– Мне кажется, что тот, кто это сделал, тебя очень любит, – она пожала плечами и принялась рыться в складках юбки. – Я тут… с чего я начала… вот, – она протянула ему простой листок бумаги.

– Ну нет, – выдохнул он, разглядывая простой печатный рисунок в виде женского ботинка на каблуке.

– Лирна, да растворится она цепкостью и порядком, умерла, и они полезли из всех щелей.

– Нет, нет, – повторял он, запуская пальцы в спутанные волосы.

С туманом в Конфедерацию пришёл второй упадок, особенно страдали от этого коммерческие предприятия. Бандиты сбивались в стаи по национальностям или даже по профессиям, в полицию стало обращаться бесполезно, и коммерсанты шли к частникам, которые от бандитов отличались только тем, что их деятельность была легализована.

– А что Нерс? – Рофомм поднял глаза.

– Нам надо… – Тейла сглотнула. – Надо искать новую охранную контору.

У человека нет жены, семьи, теперь ещё и родина уплывает из-под ног, семейное дело утекает в лапы алчных головорезов, ну и душа съезжает во тьму – впрочем, это было наименьшей из бед, к этому Рофомм привык. А вот к тому, что жить теперь вообще не хочется, привыкнуть было невозможно.

* * *

С каждым днём суеты всё прибывало. Клес отчитывал младшего коллегу за то, что тот перепутал подносы с пилюлями, и требовал нюхом определить, где какие, – выглядели они одинаково. Шли рабочие с марлями, нитки и целые куски падали на пол, присоединяясь к прочей пыли – Ерл после вчерашнего распорядился заткнуть все щели в оконных рамах. Тяжёлые пациенты поплохели, и это было очень странно. Словно кто-то вдохнул в них новую дозу безумия.

Один лишь он был туманоустойчив, решила Равила, увидев, что Парцес спокойно читает книгу по истории войны.

– Доброе утро, господин Парцес, – она без стука вторглась в палату и нависла над мужчиной, опираясь пятернёй на письменный стол, за которым он читал о патриотическом движении граждан Гога во время войны с Доминионом. – А мне на вас нажаловались, – заявила она, прежде чем он успел что-то сказать. – Господину Цанцесу, нашему главному фельдшеру, ваше проклятие пообещало прожечь дыры в ладонях, у него теперь фантомные боли. Это крайне неприятно для южан, ведь пробитые ладони – клеймо на репутации. А Клес Цанцес этого явно не заслужил.

– Мне очень жаль, что оно такое невежливое, – Парцес, отыскав закладку, закрыл книгу и с улыбкой повернулся к Равиле. – Одному человеку оно выжгло глаз. – Старшая жена нашей семьи – шеф-глашатай полиции, уж о чьем-то глазе я бы точно слышала, не рассказывайте мне сказки, Парцес, – Равила принялась чиркать одной спичкой за другой. Те за ночь отсырели, и ей лишь с десятого раза удалось закурить. – Есть такая разновидность гнильцов – абсолютно очаровательные твари, в которых все влюбляются. Они кажутся приятными и обходительными и очень долго скрывают свою истинную сущность даже от таких, как я или наш шеф-душевник, которого вам удалось обаять, по словам Клеса, несколько часов назад. Но проблема в том, что вы явно не из них. А вот то, что в вас, – да.

Парцес больше не улыбался. Взгляд у него стал усталым, и Равила поняла, что тьма внутри терзает его уже давно. Не знала она лишь того, что это происходит уже многие жизни.

– Что в вас такое, ещё раз вас спрашиваю? – она не сбавляла тона. – Невооружённым глазом вашей лжи не видно, но штука в том, что у нас он очень даже хорошо вооружён. Знаете, чем полезен душескоп? Помимо того, что мы видим, какие изъяны и пороки у души и общего одушевления, мы можем говорить с обнажённой сущностью человека. В этом-то и есть всемирный ужас, поэтому душескоп в своё время не хотели даже патентовать. Когда я в следующий раз уложу вас под иглы, Парцес, – она чуть наклонилась, прищурившись, – я спрошу у вашей души, у вашей светлой уставшей души. А она ответит. Вы, конечно же, не помните, что творилось в вашей душе под дурманом – этого никто не помнит. А мне, между тем, удалось с кое-кем поговорить. Но не с вами. С кем я говорила, Парцес?

– Он не удержался от вашего общества? В этом весь он, – Парцес отвёл глаза и покачал головой. – Он обожает ваш интеллект, госпожа Лорца. Вы ровня ему.

– Кому, Парцес, кому?! – вскричала Равила, взмахнув рукой. С папиросы слетел пепел и закружился в воздухе, оседая в декоративных выемках панелей и на раме пейзажа на стене. – Парцес, кто он такой? Кто в вас стрелял? Кто вы такой?!

– Вы сами знаете.

– Нет, не знаю, – отчеканила она по слогам, как делала всегда, когда орать было недостаточно. Она прекрасно знала голос, что говорил с ней из чужого посмертия: этот голос отменно годился для песен, пока не охрип от алкоголя. Она прекрасно чувствовала сущность, что вышла к ней, окутанная тьмой. Равила привыкла к этой сдержанной ярости, да только тьму видела впервые. Но голос и сущность принадлежат другому человеку и живут в его теле, они не могут находиться одновременно в её лучшем друге и в странном условном господине Дитре Парцесе.

– Это тот, кого вы хорошо знаете. Это тот, кого вы никогда не знали, – Парцес встал со стула и подошёл к Равиле, не обращая внимания на дым, которым она пыхтела прямо ему в лицо. – Это очень странная история, доктор. Настолько странная, что и вся прочая история теперь тоже пошла наперекосяк, – вдруг его голос донёсся из другого конца палаты. Равила моргнула – Парцеса рядом не было. Он стоял у двери, продолжая говорить. – А меня тут никогда не было – до недавнего случая на площади. Потому что меня тут никогда не рождалось. И не родится. – Почему? – тупо произнесла Равила, чувствуя себя словно в каком-то абсурдном сне.