— Вы убедились в моей лояльности. Может, ответите тогда на один вопрос: как вас зовут?

Он оглядел меня и сухо выдал:

— Павел.

Я вздрогнула и прикрыла веки, чтоб не видеть того, кто смел носить столь дорогое для меня имя, и попыталась утихомирить вмиг расшалившееся сердце. Я понимала: большей боли мне уже не получить и сердце не унять.

Я надолго потеряла дар речи.

У меня, как и у любого, кто дожил до зрелого возраста, был за спиной мешок грехов, воз долгов и мимолетные призраки счастья. Пара тайников в душе, пара могилок несбывшихся надежд. Но маячок же упования на безоблачную старость, не зря прожитую жизнь уже еле тлел, он почти потух еще до встречи с киллером.

Тридцать восемь. Если разобраться, это не возраст и тем более не финиш. Почти середина дистанции, отмеренной нам судьбой, Богом или кем-то иным, кто заведует вопросом жизни и смерти. Самый расцвет, самый пик для осуществления своих чаяний, покорения вершин, на которых обитает надежда, благо, счастье и прочая лирика. Наконец — обретение долгожданных целей… Для меня этот возраст стал рубежом, подведением итогов.

Хорошо, когда жизнь радует и есть еще к чему стремиться, во что верить, ради чего дышать, идти, а порой и ползти. А если нет? А если прошлое как камень на дороге в будущее — не обойти, не сдвинуть?.. А если стыд за прошлые поступки равен страху перед тем, что еще предстоит? А если пора сева прошла, и ты понимаешь, что дожил до поры урожая, и уже начинаешь пожинать плоды. И горьких все больше и больше, а сладких нет совсем… И все чаще задаешь себе вопрос — на что ты потратил почти четыре десятка лет, сто шестьдесят весен и зим? И хочется все сломать, начать путь сначала, с чистого листа написать эссе или пусть маленький, но светлый рассказик о жизни одного очень хорошего человека — себя.

Но душа не кривится, и хорошим человеком ты можешь назвать себя лишь на сеансе аутотренинга, а назвать свою жизнь светлой лишь при полной слепоте. Впрочем, как любой, кому пришлось действительно жить, а не существовать, а значит, порой кусать, хитрить, лицемерить, завидовать, злиться и злить, обижаться и обижать.

В суете, в каком-то бездумном полете над самим собой, над самой жизнью мы легко и совершенно незаметно теряем то, что уже не вернется, и приобретаем то, что режет наши крылья, ломает траекторию полета, тянет вниз. Некоторые еще держатся за облака иллюзий, тянут на одном крыле и на голом энтузиазме. Кто-то до падения на землю камнем не осознаёт, что вот-вот рухнет, и падает, и долго лежит не в силах уже подняться или не понимая еще, что упал и больше не взлетит.

Слава оптимистам, идеалистам и альтруистам. Но в сорок лет первая категория кажется племенем вымирающих рептилий, вторая глупейшим кланом абсолютно нежизнеспособных слепцов, а третья мифическим родом из семейства сказочных персонажей. В моем понимании они ассоциируются с эльфами, драконами и единорогами — вроде были и, говорят, еще встречаются, но не у нас и не сейчас…

Впрочем, я знала одного. Знала лично. Странный парень из моей безмятежной и одновременно мятежной юности, принц из далеких снов. Павел, Павлик, Павка.

Вот уж кто был достойным представителем клана альтруистов и идеалистов! Рыцарь, латы которого не ржавели с годами, не теряли сияющего блеска благородства и бескорыстия. Может, оттого, что их глубоко закопали с моей подачи?

Лейтенант Шлыков…

Мне с детства блазнились великие свершения и героические будни. Я понятия не имела, что они могут быть серыми, а жизнь может пройти не замеченной ни тобой, ни другими.

Я росла идеалисткой и патриоткой. Взахлеб читала книги о войне, изучала карты дислокации войск, гордилась, что родилась на великой земле великих героев. В школе, на уроках химии, нелюбимых мной особенно из-за слишком дерганной, нервной учительницы, я писала пафосные стихи о долге человека, о служении Отчизне, и длинный, основанный на документальных событиях роман о партизанском движении в лесах Белоруссии в Великую Отечественную войну. Я тренировала себя, натаскивала, готовя к великому подвигу во исполнение своего патриотического долга. Мною были изучены все виды оружия от нагана времен Гражданской войны до толовых шашек и бутылок с зажигательной смесью. Я училась распознавать по запаху, следу. Как ирокез, бесшумно подходила к родителям и подругам, пряталась так, что меня не могли найти, и всегда знала, где, кто и что спрятал от меня в моей семье.

Я читала, слушала радио, одевалась и жарила яичницу одновременно, ухитряясь при этом соображать, что забыла положить в портфель. Внимание, координация движений, гибкость, реакция оттачивались, отрабатывались изо дня в день.

Я учила себя, не покладая рук, дрессировала, как кинолог собаку.

И была уверена: это пригодится.

Когда меня настигла первая любовь, я была уже благополучно осмеяна за свои странные пристрастия и получила тройку по химии за год. У моего любимого была двойка по алгебре.

На этой незатейливой теме мы сошлись, на ней же и расстались. Школьное обучение закончилось, и в репетиторе по математике мой любимый больше не нуждался, я же не нуждалась в нем изначально. Он был хилым и мечтал откосить от армии, тогда как остальные наши мальчики готовились к службе в Вооруженных Силах. Его ждал институт и пыльные тома библиотек, меня — будни подвигов и свершений.

По своей наивности, думая, что окончание школы почти на «отлично» — веская причина взять меня на службу, я пошла в военкомат… и получила от ворот поворот. Веселый, ласковый капитан, мило улыбаясь в ответ на мое пылкое желание пригодиться Родине где-нибудь и как-нибудь, ответил спокойно и доходчиво: вам нет восемнадцати, и хоть Родина действительно очень сильно нуждается в вас, но, превозмогая боль от потери такого бойца, вынуждена ждать еще год, а еще лучше — четыре.

С горя я поступила туда, куда меня потащила подруга — на филфак педагогического института. «Почему нет?» — обрадовался папа. «Из тебя получится прекрасный педагог», — заверила довольная мама, и мы дружно отпраздновали начало моей студенческой жизни.

Мои родители искренне надеялись, что моя блажь пройдет, и я, как любая нормальная девушка, отягощенная зачатками интеллекта и привлекательной внешностью, постепенно пойму, что женское счастье и военные действия — вещи не совместимые. Что я осяду, заведу роман, другой, увлекусь, выйду замуж, рожу ребенка.

Я выполнила лишь первую часть — честно пыталась увлечься. Парни попадались неплохие, но какие-то инфантильные, нерешительные. Пару раз на дискотеках мне пришлось защищать своих поклонников, тогда как это должны были делать они. Это меня отрезвило.

«Не везет», — констатировала моя подруга Виктория, и я согласилась. Мы устремили свои взоры в сторону дискотек в летном и танковом училище. Уж там-то мне грезились настоящие мужчины, защитники, воины, способные на поступок. Герои.

Попасть к героям было трудно. О них мечтала большая половина незамужней части населения нашего города и весь пединститут, в котором из представителей мужского пола была пара преподавателей возраста моего отца и старше да невзрачные, уже прибранные к цепким девичьим рукам юноши, по одному, максимум два на каждый факультет. Естественно, наши взгляды были устремлены на военные училища, но (это вечное «но»!): у нас были конкурентки из мед-, педучилища, также не избалованные мальчиками, старшеклассницы и юные растущие, как на дрожжах, восьмиклассницы. Они буквально через забор лезли на территорию училища, не стыдясь показывать свои прелести будущим партнерам по танцам. Достать же билеты и чинно пройти через КПП было настолько престижно, насколько невозможно, если у тебя не было поклонника из числа курсантов. Замкнутый круг. Одни рвали его нахрапом — штурмом КПП и натиском сотней тел на дежурных у входа. Другие, томно поглядывая подведенными глазами, следовали мимо глупого стада под руку с командирским составом. «И пусть он лыс, толст, стар, но он — мой билет, а твой — острые зубья забора, об которые ты порвешь свои капроновые колготочки», — говорили их взгляды.