Но минута настойчива, и вот — торопят тебя эти настырные и требуют ответа: да или нет? Увы, если захочешь поставить ты стул свой между их «за» и их «против»!

Да не будут в соблазн тебе эти суетливые поборники безусловного тебе, возлюбленному Истины! Никогда еще не держалась она за руку абсолютного.

Сторонись и остерегайся этих навязчивых: только на базаре набрасываются с вопросом — «Да или нет?».

Медленно течет жизнь всех глубоких родников: долго должны ждать они, пока узнают, что упало в глубины их.

Подальше от базара и славы уходит все великое: в стороне от базара и славы жили всегда изобретатели новых ценностей.

Друг мой, беги в свое уединение: я вижу, ты искусан ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый свежий ветер!

Беги в свое уединение! Слишком близко жил ты к маленьким и жалким; беги от их невидимого мщения! Нет в них ничего, кроме мести.

Не поднимай же руки на них! Ибо они бесчисленны, и не твой это жребий — бить мух.

Нет им числа, этим маленьким и жалким: не одному гордому зданию дождевые капли и сорные травы послужили причиной гибели.

Ты — не камень, но уже становишься пустым от множества падающих капель. Трещины и щели появляются на тебе.

Я вижу, устал ты от ядовитых мух и в кровь исцарапан во многих местах, а гордость твоя не хочет даже возмущаться.

Крови желают эти жалкие создания, крови жаждут их бескровные души — вот и жалят они в невинности и простоте душевной.

Но ты глубок, и глубоко страдаешь даже от ничтожных ран; и вот, не успеешь ты излечиться — снова ползет ядовитый червь по руке твоей.

Но ты слишком горд, чтобы взять и прихлопнуть этих лакомок; берегись же, как бы не стало уделом твоим переносить их ядовитую наглость.

И с похвалами жужжат они вокруг тебя: назойливость — вот что такое похвалы их! Быть поближе к коже и крови твоей — этого жаждут они.

Они льстят тебе, словно Богу или дьяволу; они визжат перед тобой, словно перед Богом или дьяволом. Ну что ж, они льстецы, визгуны — и не более.

Бывают они любезны и предупредительны с тобой. Но таково всегда было благоразумие трусов. Да, трусливые умны!

Своей мелкой душой они много думают о тебе: ты всегда вызываешь у них подозрение. Все, о чем много думают, становится подозрительным.[15]

Они наказывают тебя за добродетели твои, а прощают — зато полностью — только ошибки твои.

Ты снисходителен и справедлив, потому и говоришь: «Не виновны они в своем ничтожном существовании». Но их мелкая душа думает: «Вина лежит на всяком великом существовании».

Когда ты снисходителен, они все равно чувствуют твое презрение и возвращают тебе благодеяние твое, уязвляя тайком.

Молчание гордости твоей всегда им не по вкусу: но они ликуют, когда бываешь ты настолько скромным, чтобы стать тщеславным.

То, что узнаем мы в человеке, воспламеняем мы в нем. Остерегайся же маленьких людей!

Перед тобой они чувствуют себя ничтожными, и низость их тлеет и разгорается в невидимую месть.

Разве не замечал ты, как часто они делались безмолвными, когда ты подходил к ним, и как силы покидали их. словно дым от угасающего костра?

Да, друг мой, укором совести являешься ты для ближних своих: ибо недостойны они тебя. Потому они ненавидят тебя и готовы высасывать кровь твою.

Ближние твои всегда останутся для тебя ядовитыми мухами; само величие твое делает их столь ядовитыми и похожими на мух.

Друг мой, беги в свое уединение, туда, где веет суровый свежий ветер. Не твое дело разгонять мух.

Так говорил Заратустра.

Я люблю лес. Плохо жить в городах: слишком много там страстных людей.

Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем стать предметом вожделений страстной женщины?

Взгляните же на этих мужчин: их глаза говорят, что не ведают они ничего лучшего на земле, чем спать с женщиной.

Грязь на дне души их; увы, если у грязи этой есть еще и дух!

О, если бы вы были совершенны, по крайней мере, так же, как звери! Но зверям присуща невинность.

Разве я призываю умерщвлять свои чувства? Я призываю к невинности чувств.

Разве к целомудрию призываю я вас? Для некоторых целомудрие — добродетель, но для многих — почти что порок.

Они, быть может, и воздерживаются, но пес чувственности завистливо проглядывает из всех их деяний.

До высот их добродетели, вплоть до сферы духа, где царит холод, преследует их это животное, несущее с собой вражду.

И как искусно пес чувственности умеет молить о духе, когда ему отказано в теле!

Вы любите трагедии и все, что терзает сердце? Но я не доверяю вашему псу.

У вас слишком жестокие глаза: слишком похотливо смотрите вы на испытывающих страдания. Не переоделось ли сладострастие ваше, называя себя теперь состраданием?

И еще такую притчу даю я вам: многие, желавшие изгнать своего искусителя, превратились в свиней.

Кому целомудрие в тягость, тому не следует советовать его: чтобы не сделалось оно путем в преисподнюю, превратившись в грязь и похотливость души.

Неужели говорю я что-то грязное? А ведь все это — еще не самое дурное.

Познающий неохотно погружается в воду истины не тогда, когда она грязная, а когда она мелкая.

Поистине, есть целомудренные до глубины души: они снисходительны и смеются охотнее и веселее вас.

Они смеются и над целомудрием и спрашивают: «Что такое целомудрие?

Не безумие ли это? Но это безумие само пришло к нам, а не мы к нему.

С радушием приютили мы этого гостя в нашем сердце: теперь живет он у нас, и пусть остается, сколько захочет!»

Так говорил Заратустра.

«Наедине с самим собой перестаешь быть один — становится на одного больше, а это уже слишком, — думает отшельник. — Все один да один — это в конце концов образует двоих!»

«Я» и «Меня» слишком неумеренны в беседах: как возможно было бы это вынести, если бы не было друга?

Друг для отшельника — это всегда третий, это пробка, препятствующая разговору двоих погружаться вглубь.

Ах, слишком много бездн существует для отшельника. Вот почему так страстно жаждет он друга и высоты его.

Наша вера в других выдает то, во что мы хотели бы верить в нас самих. Наше страстное желание обрести друга является предателем нашим.