Предмет любви моей — земная добродетель: в ней мало мудрости и совсем мало смысла, понятного всем.

Но эта птица свила у меня гнездо свое: потому я люблю и ласкаю ее, и теперь золотые яйца высиживает она у меня».

Так должно тебе восхвалять добродетель твою, и пусть будут невнятны слова твои.

Некогда тебя одолевали страсти, и ты называл их злыми. Ныне же есть одни лишь добродетели: из страстей твоих выросли они.

Ты вложил свою высшую цель в эти страсти, запечатлев ее в сердце своем: радостями и добродетелями стали они теперь.

Будь ты из рода вспыльчивых, или сластолюбцев, или изуверов, или людей мстительных:

— все же, в конце концов, все страсти твои обратятся в добродетели и все демоны — в ангелов.

Некогда диких псов держал ты в подземельях своих: и вот — в сладкоголосых птиц превратились они.

Из ядов своих приготовил ты себе бальзам: ты доил корову скорби — ныне же пьешь сладкое молоко ее вымени.

И впредь ничего злого не вырастет из тебя, разве что зло, которое произрастет из борьбы добродетелей твоих.

Брат мой, если счастье сопутствует тебе, то у тебя только одна добродетель, и не более: тогда легче идти тебе через мост.

Почетно иметь много добродетелей, но это — тяжкий жребий; и многие, удаляясь в пустыню, умерщвляли себя, уставая быть войной и полем сражения добродетелей своих.

Брат мой, зло ли это — войны и сражения? Однако это зло необходимо, как необходимы и зависть, и недоверие, и клевета между твоими добродетелями.

Взгляни, как каждая из них жаждет высшего: она требует всего духа твоего, чтобы стал он вестником ее; она желает всей силы твоей в гневе, любви и ненависти.

Ревнива каждая добродетель, а ревность — ужасная вещь. И добродетели могут гибнуть от ревности.

Охваченный пламенем ее, подобно скорпиону обращает против себя отравленное жало свое.

О, брат мой, разве ты еще не видел, как добродетель поносит и жалит саму себя?

Человек есть нечто, что должно преодолеть: и потому ты должен любить свои добродетели, ибо из-за них ты погибнешь.

Так говорил Заратустра.

Вы не хотите убивать, пока животное не опустится на колени, вы, судьи и заклатели жертв? Взгляните, бледный преступник склонился: глаза его говорят о великом презрении.

«Мое „Я“ есть нечто, что должно преодолеть: мое „Я“ — причина великого презрения к человеку», — говорят глаза его.

То, что он сам осудил себя, было величайшим моментом жизни его: не дайте же возвысившемуся снова пасть!

Нет иного избавления, кроме скорой смерти, для того, кто так страдает от самого себя.

Судьи, из сострадания должны вы убивать, а не из мести, и, убивая, заботиться о том, чтобы жизнь оправдала вас самих.

Недостаточно только примириться с тем, кого казните вы. Да будет скорбь ваша любовью к Сверхчеловеку: так оправдаете вы продление собственной жизни!

«Враг» — должны вы провозгласить, а не «злодей»; «больной», а не «плут»; «безумец», а не «грешник».

А ты, обагренный кровью судья, если бы вздумал ты вслух высказать то, что совершил уже в мыслях, каждый воскликнул бы: «Прочь эту мерзость, прочь этого ядовитого гада!».

Но одно — мысль, другое — дело, третье — образ дела. Между ними не вращается колесо причинности.

Некий образ сделал бледным этого человека. На равных был он с делом своим, совершая его; но свершив, не вынес образа его.

Отныне лишь преступника, совершившего злодеяние, стал он видеть в себе. Безумием называю я это: исключение стало сутью для него.

Проведенная черта завораживает курицу; удар, который нанес он, заворожил его бедный разум. Безумием после дела называю я это.

Слушайте, судьи! Есть еще и другое безумие — это безумие перед деянием. Нет, недостаточно глубоко проникли вы в эту душу!

Так говорит обагренный кровью судья: «Для чего убил этот преступник? Он хотел ограбить!». Я же говорю вам: душа его алкала крови, а не кражи: он томился по счастью ножа!

Но слабый разум не вместил этого безумия и переубедил его. «Велика важность — кровь! — говорил разум его, — по крайней мере можно еще и ограбить! Отмстить!»

И он послушался своего слабого разума и рассуждений его, свинцом легли они на него, и вот, убивая, он еще и ограбил. Ибо ему не хотелось стыдиться безумия своего.

Теперь свинцовым грузом легла на него вина, а его разум снова недвижим, расслаблен и туп.

Если бы только мог он встряхнуть головой, сбросил бы он это бремя; кто еще может сбросить его?

Что же такое этот человек? Скопище болезней, через дух его проникающих в мир, — там ищут они добычу себе.

Что же такое этот человек? Клубок ядовитых змей, которые всегда в разладе между собой, — и вот они расползаются по свету в поисках поживы.

Взгляните на это несчастное тело! То, по чему томилось оно и от чего страдало, пыталась объяснить эта жалкая душа; и она объясняла это как радость убийства, как желание испытать счастье ножа.

На тех, кто ныне подвержен недугу, нападает зло, вернее, то, что ныне считается злом: и вот — эти страждущие сами хотят причинить боль, и притом посредством того же, что им самим причиняет страдание. Но были другие времена и другое добро и зло.

Некогда злом были сомнение и воля к Самости; еретиками, колдунами становились подверженные недугу, как колдуны и еретики, страдали они и хотели других заставить страдать.

Но это не вмещается в ваши уши, ибо противоречит тому, чему поучают вас «добрые». Но какое мне дело до ваших «добрых»!

Многое в них вызывает во мне отвращение, и поистине, не зло их. Но хотелось бы мне, чтобы безумие охватило их и погибли они, как этот бледный преступник!

Поистине, хотел бы я, чтобы безумие их называлось истиной, или верностью, или справедливостью: но у них есть «добродетель», чтобы жить долго, пребывая в жалком самодовольстве.

Я — перила моста над бурным потоком: держись за меня тот, кто может держаться! Но костылями не стану я вам.

Так говорил Заратустра.

Из всего написанного я люблю только то, что пишется собственной кровью. Пиши кровью: и ты узнаешь, что кровь есть дух.

Нелегко понять чужую кровь: я ненавижу читающих из праздности.

Кто знает читателя, тот уже не трудится ради него. Еще одно столетие читателей — и сам дух будет скверно пахнуть.

То, что каждый смеет учиться читать, портит надолго не только писание, но и мысль.