— Элсбет, ложись спать здесь, у огня, — говорит тогда Томас, — а я пойду в сарай.

— Там же дождь.

— Ерунда, цыган ночевал и хоть бы что, значит, и для меня сгодится. К тому же Мэг мне синий плащ заштопала.

Девушка взяла овечью шкуру и долго пристраивала у него на плече. Откровенно говоря, мы с Мэг рады были остаться одни. Дождь уютно стучал по крыше, и никому из нас не хотелось говорить.

В середине ночи я вдруг проснулся, сам не знаю, отчего. Пес молчал, дождь попритих. Но я определенно что-то слышал. Я выбрался из постели и увидел, что у огня никого нет, дверь не Заперта. Я подождал минуту-другую, подумал, не разбудить ли Мэг, но решил, что лучше вернуться в постель до утра. Так я и сделал.

Они ушли прежде, чем мы проснулись. Ясным свежим утром он проводил ее в Хантсли, прямо навстречу ярости брата. Потом Томас рассказывал, что Элсбет вела себя, как настоящая леди, и так кротко попросили прощения, что Яану пришлось сменить гнев на милость, а может, и жена задала ему взбучку за то, что расшумелся на девушку при ухажере! А по мне — хорошо, что Томас видел Яана разъяренным, потому что у брата Элсбет рука тяжелая, закипает он медленно, зато на расправу скор, и лучше бы Томасу знать об этом, раз уж все так поворачивается.

После этого мы реже видели Томаса, он дневал и ночевал у Элсбет, помогал ей там, и они гуляли по холмам вместе. По его словам, он пришелся по душе юным племянникам Элсбет, потому что умел заставить пенни исчезнуть, а потом находил их у ребятишек в ушах.

Не скажу, что он совсем перестал помогать нам с Мэг, но теперь он все чаще говорил, что «нуждается в одиночестве, чтобы прислушаться к собственным мыслям». Поэтому, если он не был с девушкой, значит, бродил в холмах.

Как-то раз Томас ушел на свой любимый Эйлдонский Холм. Он говорил, что с его вершины мир перед ним разворачивается, как драгоценная карта, а единственный собеседник у него там — ветер, шелестящий в ракитах и зарослях дрока. Он ушел с пустыми руками, даже арфу не взял, и больше не вернулся.

Только на следующий день, когда выяснилось, что он не появлялся у Элсбет, мы почуяли беду. Он мог уйти и не простившись с нами, но никогда не ушел бы без арфы.

Мы подняли на ноги всех, кого смогли, но нигде не нашлось ни следа. Никто его не видел и не слышал, словно он просто исчез с лица земли. Мы даже добрались до графского управляющего, к нему ходил Яан и Вернулся с двумя слугами и собаками.

Мы прочесали Эйлдонские Холмы вдоль и поперек, но ничего не нашли. Вот тогда я и начал сомневаться, увидим ли мы еще когда-нибудь Томаса Рифмача в этом мире.

Над быстрой речкой верный Том

Прилег с дороги отдохнуть.

Глядит: красавица верхом

К воде по склону держит путь.

Зеленый шелк — ее наряд,

А сверху плащ красней огня,

И колокольчики звенят

На прядках гривы у коня.

Она сказала: «Прощайся с луной,

Прощайся с солнцем и шумной листвой.

Ты целый год проведешь со мной,

Срединный Мир не увидишь ты.

Что б ни увидел ты вокруг,

Молчать ты должен, как немой,

А проболтаешься, мой друг,

Так не воротишься домой!

Какие же песни петь в Эльфийской Стране, там, где все песни — правда, а все предания — история?

Я видел, как влюбленные гуляют по волшебным полянам, руки их ласковы, а лица сияют, ноги легко ступают по траве, в которой среди пятен тени то и дело вспыхивают крохотные цветы, и оттого кажется, что они шагают прямо по звездному небосводу. Некоторых я почти узнавал: Ниам Золотая Коса с ирландским Оссианом, Прекрасный Окассен с Нежной Николетт, двое царственных мужей в доспехах рядом с изящной веселой королевой… другие лица, причудливо одетые люди, за каждым из которых стоит целая история… Надо ли теперь, когда все они обрели покой, ворошить все снова?

Я не знаю, верно ли, что все эти истории пришли к своему завершению, или это только иллюзия прекрасной Эльфийской Страны, игра эльфов, произведение искусства?

Я не мог разговаривать с ними.

История может начаться с любого места, какое выберет ее создатель. Моя начинается под Эйлдонским Деревом, на склоне самого восточного из Эйлдонских Холмов. Так странно сидеть одному, в тишине и покое.

Если у меня и были какие-то мысли, то лишь о том, какой я сумасшедший, если снова и снова ухожу отсюда. Здесь жили те, кого я любил, кто ничего не хотел от меня, кто заботился о том, холодно мне или жарко, голоден я или сыт, весел или грустен. Они волновались из-за меня самого, а вовсе не из-за моей музыки. Под «ними» я понимал, наверное, только Мэг и Гэвина, потому что у нас с Элсбет выросло нечто большее, чем доброта и забота.

Это случилось помимо моей воли. Да, она мне нравилась, я хотел ее и, когда добился, желание не угасло.

Элсбет разительно отличалась от тех дам и доступных женщин, которых я знал. Такой яростной самостоятельности, такой естественной невинности я еще не встречал. Легкомысленная, дразнящаяся девчонка вдруг исчезла, осталось доверившееся мне птичье гнездо, заполошно бьющееся сердечко, которое я держал в руках… Все осталось при ней — и остроумие, и искристый огонь в глазах, просто она больше ничего не скрывала. С ней было так, словно мне задали вопрос и я удачно ответил на него. Я вдруг обнаружил, что хочу проводить с ней все время: говорить, смотреть на нее, позволять ей высмеивать меня. Я хотел защитить ее от всего, даже от себя самого, пожалуй.

Дошло до того, что я не мог спокойно думать об Элсбет. Стоило мне попытаться, и я тут же терял дистанцию вместе с мыслью, потому что думать о ней означало немедленно увидеть ее и покончить со всеми раздумьями.

Вот почему я решил поскорее вернуться ко двору намного раньше, чем собирался. Нужно было еще сочинить песни для рождественских пиров и мелодии для танцев. Я замечтался.

Какой-то отблеск на склоне холма привлек мой взгляд. Казалось, своими грезами я вызвал королевский двор, и он явился за мной прямо сюда. По бровке холма ехала дама на великолепном белом коне. Она была уже совсем близко, серебряные колокольцы украшали гриву и повод коня. Их нежный перезвон заглушал дальнее бормотание реки, а копыта отчетливо стучали по сухой земле.

Я вскочил на ноги, лихорадочно вспоминая придворные манеры. Дама цвела, как весна, на фоне жухлой осенней травы. Одеяние ее было зеленым, как молодая листва, а распущенные волосы — как солнечный свет поутру. Мир вокруг нее виделся грубой рамой для прекрасного полотна. Я тут же признал ее.

— Лилли! — сказал я, — Что ты, к дьяволу, натворила? Зачем ты явилась сюда? Дама рассмеялась, словно ручей зажурчал.

— Ну-ка, присмотрись получше, Томас! И не называй понапрасну имени Врага.

Я всмотрелся. Рядом с одной-единственной прядью ее волос паутина выглядела грубыми веревками, а алмазы — тусклой галькой. В золотом ореоле сияло лицо неописуемой красоты, в нем одновременно сошлись и ум, и доброта.