Разве уже стерлась из моей памяти та сцена на веранде?..

Она стояла в окне веранды распластавшейся летучей мышью. С первого раза ей не удалось разбить узорчатое дутое стекло. Она нагнулась за стоявшим на полу цветочным горшком и метнула его в неподдающийся кристалл. Раздался ужасный скрежет лопнувшего хрусталя, и на землю посыпались осколки. Один из них мама подняла и в злорадном упоении начала кромсать им руки, потом тыльную сторону ладони с небесно-голубыми прожилками. Дедушка застыл, опершись на перила лестницы в коридоре, и наблюдал за матерью с каменным лицом. Только когда осколок стекла в ее руке разрезал кожу на запястье, он решился войти на веранду.

— То, что ты вытворяешь, представляет угрозу для твоей жизни, — произнес он бесцветным, ровным голосом.

Его слова положили конец этой страшной сцене. До этого момента мама демонстрировала лишь немой бунт. Теперь она взвыла, будто ее голос на высокой ноте кричал против ветра и звал кого-то в свидетели.

— А-а-а! Здесь нет людей… здесь все мертвое, такое же мертвое, как и ты… бежать… бежать отсюда как можно дальше… как твой любимчик, единственный, дорогой твоему сердцу сынок! — Ее лицо исказила гримаса презрения, и она вдруг умолкла.

Какое-то время слышно было только ее тяжелое, прерывистое дыхание. Кровь мерно капала из раны в ритм биению сердца, а у меня было такое чувство, будто я оказалась в сердцевине красного цветка — все вокруг окрасилось в кровавые цвета: окна, стены, пол, предметы… Меня накрыла тишина, будто уши заложило. «Она может умереть, — билось в моей голове. — Это может случиться — веранду затопило кроваво-красное марево…»

Дед шагнул в ее направлении, но мама быстро отпрянула, вжавшись в стену. Ее голос долетал до меня будто издалека.

— Не приближайся ко мне… ты… ты… надсмотрщик…

— Прекрати немедленно истерику! — крикнул дедушка. — Я тебя не держу и никого никогда силой не удерживал. Это он, он не захотел быть с тобой — ты слишком стара для него!

После этих слов мама вся как-то внутренне сжалась, а дедушка велел мне принести из аптечки эластичный жгут.

И все же, зачем я постучалась в его дверь? Вероятно, потому, что ощущала себя в безопасности, наивно полагая, что меня это уже не затронет…

При моем появлении он отшвырнул книгу, которую читал. Твердый корешок стукнул об пол, веер страниц раскрылся гармошкой. «Он обращается с книгами так же жестоко, как и с людьми», — подумала я.

И мы отправились ужинать… он пригласил меня, а я не нашла в себе сил отказаться. Войдя, я застала в его комнате страшный беспорядок, впрочем, как обычно. Только теперь у стены выстроилась еще и целая батарея пустых бутылок из-под вина и кока-колы.

— У вас было так тихо… я решила проверить, все ли в порядке…

Вот тогда он и сказал, что голоден, и предложил составить ему компанию за ужином.

Я замялась. Но меня заинтриговали происшедшие в нем перемены. Вроде бы это был тот же самый человек, а все-таки что-то изменилось: передо мной был другой мужчина. Александр иначе вел себя, по-другому выговаривал слова, даже жесты были другими. Изменилось и его лицо — подбородок и щеки покрывала густая щетина.

— Я знаю один ресторанчик на Монмартре. Раньше я всегда бывал там один.

— Ах так. Чему же я обязана сегодняшним приглашением?

Он едва заметно усмехнулся:

— Себе, и только себе.

У меня никогда не возникало мысли, что он может воспринимать меня как женщину. Надя и он были для меня чем-то целым. Я дорожила их присутствием в моей парижской жизни, их молодость притягивала меня. Я любовалась Надиной молодой порывистостью и девчоночьими жестами. У нее была красиво посаженная головка на стройной шее. Шея была открытой — Надя носила короткую прическу. Однажды, придя ко мне, она забралась в кресло, грациозно подогнув под себя ноги, а я не могла оторвать взгляда от пульсирующей жилки над ее ключицей. Было в этом что-то по-детски трогательное. Я подумала, что она, наверное, способна сводить мужчин с ума…

Обычная гамма взаимоотношений между мужчиной и женщиной, чувственная сфера — все это было для меня почти неизведанной территорией. Я могла только догадываться, что-то смутно предчувствовать.

На этот ужин мы ехали на такси.

— Как видно, российские историки преуспевают в жизни больше польских филологов, — пошутила я. — Мне разъезжать по Парижу на такси не по карману.

— Я конечно же не Крез, но за ужин в ресторане заплатить в состоянии.

В ресторане царила интимная атмосфера. В нишах стояли столики на двоих, отделенные друг от друга ширмами. Настольная лампа излучала теплый приглушенный свет.

— Ну что же, предлагаю заказать омлет с трюфелями, — сказал Александр. — Коронное блюдо этого ресторана.

Я смотрела на молодого мужчину, сидящего напротив меня, и немного удивлялась тому, что мы с ним оказались здесь вместе. Я явно не годилась ему в спутницы. Искренне считала себя не слишком интересной для него. И в качестве женщины, и в качестве интеллектуального собеседника.

— Как вы чувствуете себя в Париже? — спросила я.

— Как дома.

— Интересно, а как вы чувствуете себя дома?

Он глянул на меня сквозь прищуренные веки:

— Для начала дом надо приобрести.

Я не сдавалась:

— А ваша семья, она откуда?

— Полагаю, на сибирского медведя я не очень похожу?

Мне сделалось очень неловко. Кажется, я даже покраснела:

— Извините.

— Да не за что. Мы — коренные москвичи, живем в Москве много поколений. Родители — врачи, работали в Институте ядерной медицины, я почти не видел их дома. Меня воспитывала бабушка. Деда расстреляли на Лубянке.

— За что?

— За то же, что и всех. Не знаю, вы в курсе или нет того, что в каждой российской семье кто-то из близких был погублен по милости Сталина.

При этих словах я невольно вздрогнула:

— Беседа с вами всегда приобретает опасный оборот.

Уже лежа в постели, я снова и снова прокручивала в мыслях наш с ним разговор. Странный он был человек, необычайно противоречивый и сложный. Невозможно было предугадать, что он скажет или сделает в следующую минуту. Признаться, я немного его побаивалась, но одновременно он меня притягивал. Когда я поинтересовалась, почему Александр выбрал своей специальностью историю, он уверенно заявил, что предпочитает общаться с мертвыми, нежели с живыми.

До сих пор молодые люди, если только они не были моими студентами, абсолютно меня не интересовали. Об Александре трудно было сказать, что он молодой человек. Нет, разумеется, он был молод. Но в его присутствии я не чувствовала той скованности, которую испытывала, к примеру, в обществе дочери, зятя или студентов. Его молодость не была для меня непонятной, а то, что поначалу раздражало — его невосприимчивость к разнице в возрасте между нами, — даже начало мне нравиться. Хотя между нами и речи не могло быть о чем-то большем, чем просто знакомство. Так я тогда думала. То эротическое настроение, которое овладело мной в одну из ночей, когда они с Надей занимались за стенкой любовью, прошло. Любовь к одному, определенному мужчине была для меня чем-то непостижимым. Я вовсе не ощущала себя несчастной из-за этого — наоборот, это позволило избежать стольких проблем. Со своим-то материнством с грехом пополам я справилась. А может, и не справилась? Жизнь, которую выбрала для себя моя дочь Эва, сильно отличалась от моей — с таким же успехом ее мог воспитать кто-то другой. Наши дети являются нашими творениями только в той степени, в которой могут от нас что-то перенять. А она от меня ничего не взяла. Ушла в мир, по отношению к которому я ощущала инстинктивную неприязнь. Ее свекровь была простой женщиной. Собственно говоря, я ни в чем не могла ее упрекнуть. У нее было привлекательное лицо, видно, довольно симпатичное в молодости. Может, если бы она не тараторила без умолку, мне было бы легче с ней общаться. Но, к сожалению, наши редкие встречи кончались для меня головной болью, причем в буквальном смысле. Меня чуть ли не силой затягивали на чужую мне территорию заводской столовки, где работала мать Гжегожа. Приходилось выслушивать длинные повествования о жизненных разочарованиях какой-то пани Стени или Гени. О том, что муж этой Стени пьет, а детям не на что купить обувку. Часами Эвина свекровь могла рассказывать о своих внуках, детях Эвы и сына Гжегожа. Она помнила все связанные с ними забавные случаи и смешные словечки. Эва понимала, что ее общество для меня мучительно, и чувствовала себя от этого не в своей тарелке. В один прекрасный день я вошла в прихожую и услышала, как они разговаривают между собой. В голосе моей дочери было столько добродушия и симпатии, что меня это потрясло. Ни такого голоса, ни такой интонации и выражения лица я раньше у нее не видела. При виде меня лицо Эвы резко изменилось, его черты как будто стянуло, оно одеревенело. И так происходило между нами всегда — сердечность, даже откровенность будто были затянуты в какой-то искусственный корсет.