– Кого?

– «Менатеп»!

– Да ну! – засомневался кто-то.

– Вот те и ну! За тридцать шекелей продали Россию.

– При чем тут «Менатеп»? Это я шпион. Я! Ик!

Но его уже никто не слушал.

Артюхин открыл глаза. Над его койкой стояла делегация в белых халатах.

– Николай Петрович, – прочувствованно произнесла женщина в очках, – коллектив нашей больницы поздравляет вас с выздоровлением и желает долгих-долгих лет жизни и крепкого-крепкого здоровья на благо всего народа.

Сказавши это, женщина сделала ручкой, и к постели Артюхина гуськом потянулись медсестры с букетами государственных красных гвоздик.

Артюхин лежал, блаженно улыбаясь. Свободной от цветов рукой он поглаживал подходивших медсестричек по икрам.

В сопровождении женщины в белом под вспышки блицев и телекамеры гегемон-депутат прошел по больничным коридорам и спустился по лестнице. В сквере его ожидала праздничная толпа с транспарантами: «Так держать, Колян!» и «Артюхина – в президенты!».

Артюхин уверенно подошел к микрофону, уже привычным жестом поднятой вверх руки поприветствовал публику и сказал:

– Сограждане!

Поезда не ходили, самолеты не летали, народ митинговал. Все били друг друга.

Двое друзей Гиви, длинный и меленький, несли по Москве позвякивающего цацками иностранца. Они несли его, как барашка, привязанным за руки за ноги к здоровенной жерди.

Впереди, счастливо улыбаясь, шел Гиви, позади семенила старушка. Иностранец кричал на ломаном русском, что он есть корреспондент Эй-би-си. Его коллеги щелкали затворами фотоаппаратов. Назавтра на Западе вышли газеты со скандальными снимками из Москвы.

Артюхин, размахивая рабочими руками, орал уже с трибуны Верховного Совета СССР. По бурлящей Москве, отстреливаясь от милиции и патриотов, носились грузинские боевики; спартаковцы били армейцев, динамовцы – и тех и других; гиды Музея Революции, хрипя в мегафоны, звали народы на экскурсию к стояку, которым Николай Артюхин впервые расколошматил бюст Ленина.

В Москве паковали вещи западные посольства, в Вашингтоне Джордж Буш прилюдно рвал в клочки договоры по разоружению; давали интервью Миттеран и Гельмут Коль; к Красной площади для окончательной разборки сходились под национальными флагами тысячные толпы из бывших советских колоний…

В массивном здании «Интерпола» секретарша аккуратно положила на стол фотографии и листы распечатанной информации.

– Это сводка по международному терроризму за неделю, как вы просили, – сказала она и вышла из кабинета.

С фотографий на хозяина кабинета смотрели Гиви Сандалия и старуха.

В Москве стояла золотая осень. Гиви торговал на рынке помидорами.

– Почем? – спрашивали у него.

– Сорок, пятьдесят, – отвечал Гиви.

– Сколько? – переспрашивали у него.

– Ай, проходи, да? – отвечал Гиви. Вдруг лицо его просияло: он кого-то увидел. – Эй, подруга, подходи, продам за тридцать пять!

– Сталина на тебя нет, – отвечала подруга.

– Нэт, – разводя руками, соглашался Гиви. – Уже нэт!

Артюхин говорил.

В зале с вытянутыми лицами сидели президенты и премьер-министры; за мощной спиной гегемона развевалось голубое знамя Организации Объединенных Наций…

– М-да… – сказал пожилой благообразный господин. Он сидел в своем шпионском гнезде, глядя на экран телевизора, где размахивал руками Николай Артюхин. – Кажется, задачу, поставленную «Минотавру», можно считать выполненной. Союз развален окончательно.

– Окончательней некуда, – согласился его одноглазый коллега, сидевший в соседнем кресле с сигарой в худощавой руке.

– Но как он организовал карьеру этому придурку? – кивнув на экран, спросил благообразный.

– Подробности неизвестны, – ответил одноглазый. – Но это безусловно дело рук «Минотавра». Это его стиль!

– Агент «Минотавр» – гордость нашей организации, – сказал благообразный. – Я хотел бы с ним познакомиться лично…

– Увы… – вздохнул Одноглазый Благообразный нахмурился.

Одноглазый вынул из кармана платок и печально высморкался.

– Мы не имеем достоверных данных, но, судя по всему, при выполнении последнего задания агент «Минотавр» был провален и погиб в застенках КГБ.

Благообразный траурно покачал головой:

– Теряем лучших людей…

Утро застало Джона О’Богги на Казанском вокзале. Он спал на полу у помойки, завернувшись в халат и накрыв лицо тюбетейкой. Возле лица шваркала тряпкой уборщица.

– Эй! – потряс его за плечо мужичок. – Эй!

– А?

О’Богги сел, глядя на мужичка диковатым взором. Джон был небрит, лицо его намертво искривила нервная судорога, глаз дергался, руки дрожали.

– Что?

– Ташкентский уходит, – сказал мужичок. – Опоздаешь.

– Спасибо, – прижимая к груди тюбетейку и кланяясь, прошамкал Джон. Нескольких зубов у него не было. – Большое вам всем спасибо…

Сказавши это, он сел и жадно высосал последние капли из пустой бутылки, стоявшей рядом. Потом «Минотавр» тяжело поднялся и, припадая на больную ногу, захромал на перрон.

– Христос с тобой, сынок, – перекрестила проходящего мимо суперагента сердобольная старуха.

– Аллах акбар, – ответил суперагент.

Над Москвой поднималось солнце.

Июль – октябрь 1991

Киносценарий, в ту пору претенциозно называвшийся «Бон шанс», мы сочиняли в 1992 году. Мы – это я и мой приятель Мишка Чумаченко, впоследствии Чумаченко Михаил Николаевич, декан режиссерского факультета Российской академии театрального искусства.

Мишка был, можно сказать, вывезен мной из Читы, где я отдавал родине свой священный (мать его) долг, а Мишка просто жил. Под самый дембель, весной 82-го, я брел в районе кинотеатра «Удокан» с законной увольнительной в кармане. И вдруг увидел на заборе объявление о спектакле какого-то самодеятельного театра по песням Высоцкого.