– Милый мой Вильям! – бормотала она, и руки её двигались передо мной, как руки балаганного магнетизёра. – Это так любезно с вашей стороны придти повидаться со мной, так любезно и так мило! – Она остановилась и глубоко вздохнула. Она часто делала это, так как постоянно подозревала у себя порок сердца. – Милый малютка здоров и так счастлив у себя наверху! Джорджи приходит к нему, сидит с ним на полу и даёт ему играть своей косой; он так дергает её, – при этом глаза её заметно увлажнились, – что я говорю, у неё к свадьбе не останется волос на голове. Милая девочка! Вы слышали о Ричмуре?

– Да, такая блестящая партия, и он такой прекрасный человек; не очень сообщительный, но он настоящий джентльмен. И он тоже играет с малюткой; не правда ли, это очень мило с его стороны? Он постоянно ходит наверх вместе с Джорджией, и я слышу, как они вместе хохочут, голубчики мои! Это так мило с его стороны, знаете ли, что он мужчина и любит ходить в детскую; ему там, должно быть, скучно – нет ни газет, ничего, и он не может курить, то есть он не хочет, потому что там Джорджи, кроме того, дым был бы вреден малютке для глаз.

Она опять остановилась, чтобы вздохнуть, приложив руку к груди, между тем как я силился вежливо улыбаться. (Я вынужден был делать это, потому что она считала всякого, кто не улыбался, или больным или грубияном, а я не желал казаться ни тем, ни другим.)

– Да, малютка – истинное сокровище, – продолжала она жалобно-восторженным тоном, – истинное сокровище; все около него заняты, и он такой душка! Я так рада, что вы предоставили нам заботиться о нём, пока Гонории нет дома.

– Я именно по поводу Гонории и пришёл поговорить с вами, – сказал я, прочищая горло и избегая её движущихся пальцев, которые, по-видимому, могли вызвать любимую болезнь Гонории – «судороги». – Мне очень грустно сообщить вам, что между нами произошло маленькое разногласие…

– О, Боже мой! – пробормотала миссис Маггс, нервно принимаясь за чайный прибор, который как всегда стоял готовым на столе, и начиная греметь чашками и блюдечками. – О, Боже мой, Вильям! Не говорите этого! Вы сами знаете, дорогой Вильям, невозможно, чтобы в семейной жизни всегда было яркое солнце. Когда мистер Маггс был жив – ах, кажется только вчера я его схоронила (на самом деле со смерти его прошло уже восемнадцать лет), – у нас часто бывали с ним ссоры по поводу разных вещей, особенно из-за синих галстуков! Я не могла видеть синего галстука, а он как нарочно надевал его в воскресенье! Как жаль, что ссоры у нас бывали по воскресеньям и мы проводили этот день так… так не по-христиански! Конечно, я была виновата в этом так же, как и он; оба были неправы, и это всегда так бывает у женатых людей, любезнейший Вильям: всегда оба бывают виноваты; никогда не бывает вина с чьей-нибудь одной стороны и не может быть. Что делать, приходится терпеть и сносить…

Она с шумом уронила сахарные щипцы и продолжала говорить ни к чему не идущие пустяки.

– Да я знаю, знаю всё это, – сказал я, делая отчаянное усилие быть терпеливым с этой трепещущей, бледной, кисейной женщиной, которая постоянно готова была растаять в слезах. – Но наше положение очень серьёзно и становится серьёзнее с каждым днём. Видите ли, когда человек женится, он хочет иметь семейную обстановку…

– О, милый Вильям, я уверена, что у вас есть такая обстановка, – завздыхала миссис Маггс, устремляя на меня с упрёком свои слабые глаза. – Вы не можете пожаловаться, что у вас её нет, – нет, не можете, любезнейший Вильям. У вас есть прекрасная обстановка! Одни ковры стоят целое состояние; а занавеси в гостиной, – они так хороши, что годились бы для придворных тренов, положительно так, Вильям! Все чистого шелка, вышитые выпуклыми цветами! Я даже представить себе не могу ничего лучшего! Я помню, когда это зеркало над камином было куплено у Сальвиати, – цельное венецианское стекло! Я целые ночи не спала, думая о нём, и сама пошла посмотреть, как его ставили на место: я боялась, чтобы его не разбили; оно стоило так дорого! Нет, у вас много прекрасных вещей в доме, Вильям, – как вы можете жаловаться, что у вас нет обстановки!

Я начинал терять терпение.

– Простите меня, милостивая государыня, – проговорил я несколько раздражённо: – вы, конечно, не думаете, что мебель составляет семейную обстановку! Занавески в гостиной не могут исцелить моего горя; венецианское зеркало не поможет мне выйти из затруднения! – Голос мой всё повышался от волнения. – Я не могу жить с одними стульями и столами, не правда ли? Я не могу сделать своим другом и поверенным какой-нибудь ковёр! Повторяю вам, когда человек женится, он хочет иметь свой домашний очаг; когда я женился на вашей дочери, я тоже искал этого и не нашёл!

– Вы не нашли этого, Вильям? – слабо проговорила она, приближаясь ко мне с чашкой слабого, непомерно сладкого чая, какой она всегда делала. – Может ли это быть? Неужели Гонория…

Трагическим жестом я отодвинул чашку, и долго сдерживаемые эмоции наконец вырвались наружу.

– Гонория не женщина! – воскликнул я резко. – Во всяком случае, не вполне женщина! Она полумужчина! Она какое-то недоразумение, ошибка природы! – Я захохотал как безумный. – Её надо показывать как диковинку в каком-нибудь музее!

Тёща моя перепугалась. Эта бедная слабая женщина вернулась нетвёрдыми шагами к своему чайному прибору, поставила на место отвергнутую мною чашку и, нервно обдёргивая свой кружевной шарф на плечах, проговорила:

– Не надо, Вильям, не надо! Пожалуйста, не будьте так ужасны! Вы испугали меня! Вы сами не знаете, что говорите, Вильям! Вы чего-нибудь выпили в Сити. Пожалуйста, не обижайтесь, Вильям. Не хотите ли вы содовой воды?

Я уже говорил, что люди, знавшие миссис Маггс, по временам испытывали желание прибить её. Это случилось теперь и со мной. С величайшим затруднением воздержался я от желания пришибить её на месте; я сделал отчаянное усилие, чтобы казаться спокойным, и ограничился тем, что наказал её презрением, какого она вполне заслуживала.

– В некотором отношении вы очень похожи на вашу дочь, – сказал я. – Когда вы видите несчастного человека, страдающего душевными муками, не поддающимися описанию, вы обе думаете, что он пьян! Замечательная симпатия!

Она поправила дрожащей рукой свои седые волосы и улыбнулась своей хронической улыбкой.

– Мне очень жаль, что вы страдаете, Вильям, очень жаль; но не надо говорить так грубо, милый мой. Расскажите мне, в чём дело. Гонория кокетничает с Бобби?

– Нет, – отвечал я с гордостью. – Это единственное, в чём я не могу упрекнуть её. Она никогда ни с кем не кокетничает. Я должен заступиться за неё. У неё сильно развито чувство чести. Она неповинна ни в каком женском кокетстве или мелком тщеславии. Хотя она красива, но не тщеславится этим. Она хорошая, честная женщина. Но… но ей никогда бы не следовало выходить замуж. Она не годится для этого!

– Не годится, – пробормотала миссис Маггс. – О, Вильям, как вы жестоки! Не годится! Как можете вы говорить такие вещи?

– Я могу говорить, потому что я в этом убедился, – возразил я резко. – Повторяю, она не годится для семейной жизни. Ей следовало бы оставаться одинокой и вести своё бесполое существование как умеет. Она отлично справилась бы с этим. Но как жена она не на своём месте; как мать она ещё больше не на месте. Женщина, которая курит, играет на скачках, стреляет – едва ли способна принять на себя будничные заботы о ребёнке; женщина, прославленная как знаменитый охотник за зверем и дичью, едва ли может унизиться (я с горечью подчеркнул это слово) до брака.