И вдруг она услышала:

— Вы думаете, их найдут?

— Найдут? — переспросила Нина. — Вы заявили в милицию?

— Ну конечно, а как же иначе? Я сразу же позвонила к нам в отделение… Что с вами?

— Ничего, не обращайте внимания. Я сегодня плохо спала.

Зинаида Ивановна встала:

— Вы простите меня, Ниночка, что я к вам так бесцеремонно ворвалась, но мне совершенно необходимо было поделиться с кем-нибудь… А ваш приятель? Его нет? Он показался мне очень симпатичным…

— Да, — сказала Нина, провожая ее, — да, спасибо.

«Значит, она ни о чем не подозревает. Как же быть? Пойти в милицию и сказать, что я знаю, кто это сделал? Невозможно. Невозможно — почему? Потому что мне придется сознаться в том, что я связалась с человеком, с которым приличная женщина никогда не станет иметь дело? И что фактически это я виновата в том, что произошло? Или мне просто-напросто его жаль?»

Нина представила себе, как он сидит на даче в Озерках, ест и пьет на деньги, вырученные за украденные безделушки. Представила, как приезжает милиция, хватает его и тащит в тюрьму. А потом они с Зинаидой Ивановной сидят в зале суда, и она встречается с ним взглядом: он видит ее глаза и вдруг начинает понимать, что… Какой бред! Нет уж, пусть себе живет спокойно, если может. А она постарается как можно скорее об этом забыть.

Нина старалась держаться, но на этом несчастья не кончились: пропал Вася. Он не появился ни накануне вечером, ни утром, ни в середине дня. Она несколько раз выходила искать его, даже заглянула в подвал. К вечеру опять полил дождь, и Нина, взяв зонт, снова вышла из дому и снова обошла все подвалы и обшарила кусты. И снова безрезультатно.

Но и это было не все. Уже глубокой ночью, лежа в постели, она услышала в кухне, а потом и в коридоре слабый шорох. Сначала она подумала, что это Вася и что она, задремав, просто не услышала, как он вернулся. Она позвала его, но никто не пришел на ее зов. Тогда она протянула руку и зажгла свет. На пороге ее комнаты, как символ и предвестник беды, сидела большая серая крыса, и ее маленькие черные глазки в упор смотрели на нее.

Начался октябрь. По-прежнему шли дожди, и, хотя было довольно тепло, все жили ожиданием зимы. Вася не возвращался. Нина почти перестала спать, потому что каждую ночь прислушивалась к малейшим шорохам за окном и иногда даже выходила в темноту, под дождь, потому что ей постоянно мерещился под балконом его голос.

Из дому она выбиралась только для того, чтобы съездить на работу, и Марго не удавалось выманить ее даже в театр, который она так любила. «Твой кот никуда не денется, — говорила она. — Если он придет, то придет и без тебя: окно же открыто. А тебе надо немного проветриться — на тебя страшно смотреть».

Но Нина отказывалась. Вечерами она включала телевизор, чтобы, как она говорила, немного «утешиться» или «забыться», но забыться не удавалось: «Вас приводят в ужас некрасивые капиллярные сетки, покрывающие ваши ноги?» Или: «Вы устали от изнуряющей борьбы с целлюлитом?» — страшным голосом вопрошал с экрана мужской голос. Она немедленно переключалась на другой канал, чтобы посмотреть фильм, и перед началом заэкранный голос торжественно возвещал: «Спонсор программы — мягкое слабительное средство “Фрилакс”». «Спасибо еще, что не цианистый калий», — думала Нина и выключала ящик: настроение было испорчено.

Ей во всем мерещились мрачные предзнаменования.

Как-то в метро на эскалаторе какая-то женщина переспросила ее, как называется агентство, рекламировавшее по радио недорогие туристические путевки. «Извините, — ответила Нина, — я не расслышала: то ли “Миома”, то ли “Фиброма”», — и даже не заметила, как собеседница отшатнулась от нее.

В один прекрасный день ей самой положили в ящик рекламный проспект. На первой странице большими красными буквами было написано: «Отдых на Голгофе». В другой раз она бы от души посмеялась, но сейчас только мрачно проговорила: «Интересно, как они себе это представляют?» — и выбросила из ящика очередную порцию ненужной бумаги.

Дальше стало еще хуже. Она начала бояться оставаться в квартире ночью. Стоило ей немного задремать, как она почти тут же просыпалась, оттого что в прихожей явственно слышала шаги. Она замирала от ужаса и долго лежала в оцепенении, не в силах пошевелиться, чтобы зажечь свет, и стараясь уговорить себя, что все это ей только кажется, что никто не мог проникнуть к ней в дом, потому что на окнах решетки, а входная дверь — на цепочке, а если бы кто и проник, то не стал бы ходить по коридору взад и вперед, а давно бы уже вошел к ней в комнату и убил ее.

Но ничего не помогало: она продолжала отчетливо слышать, как скрипят половицы, и страх ее проходил только тогда, когда невероятным усилием воли она заставляла себя встать и распахнуть дверь в коридор.

Самое поразительное заключалось в том, что это происходило почти каждую ночь, и, как ни уговаривала она себя с вечера, что это не более чем ночные страхи и неврастения, история повторялась, а оставлять дверь открытой, как она всегда делала раньше, Нина боялась, хотя вызванный из ЖЭКа мастер и заверил ее, что дыру в подвале, через которую пролезла обнаглевшая крыса, он заделал. «Что ей помешает прогрызть ее еще раз? Она же чувствует, что Васи нет», — думала Нина, до обморока боявшаяся крыс.

Марго, помирившуюся с бывшим мужем, она видела только на работе и едва успевала перекинуться с ней парой слов. Другие ее подруги были заняты своими семьями, и выходило, что даже поболтать по телефону ей было не с кем. В выходные она стала подолгу валяться в постели, ленилась убираться, готовить обед и чаще всего обходилась чаем с печеньем, которое грызла без всякого аппетита, сидя с книгой, неделями открытой на одной и той же странице.

— Что-то ты мне не нравишься, — заметила Марго, когда однажды Нина довольно вяло поведала ей о своей жизни.

— Ерунда, — отмахнулась Нина.

— Нет, не ерунда. Знаешь, как это называется? Депрессия. И нечего объяснять, отчего она бывает. И так ясно.

— Может и так, — равнодушно ответила Нина, которой хотелось одного — как можно скорее уйти.

— Нет, ты подожди, — удерживала ее за руку Марго. — Не хочешь ли ты сказать, что все это с тобой происходит из-за какого-то паршивого бомжа?.. Что ты на меня так смотришь?

Нина отворачивалась, потому что говорить о нем в таком тоне она не хотела, да и вообще не имело смысла продолжать подобный разговор.

— Нет, ты не отворачивайся, — настаивала неугомонная Марго. — Ты посмотри мне в глаза. Ты что — влюбилась в него?

— Ах, оставь, пожалуйста, — говорила Нина, с досадой вырывая руку.

* * *

Вечером, сидя за столом напротив своего «бывшего», Марго говорила:

— Слушай, Женька, надо что-то делать с Нинон.

— А что такое? — спрашивал Евгений Михайлович.