Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Антонина Васильевна осторожно ставит чашку на блюдце.
– Я бы на твоем месте вызвала милицию!
– Я вызывала, – спокойно отвечает Антонина Васильевна. – Не помогает.
– Боже, что за молодежь пошла! Слушай, хочешь, я пойду туда и такое им устрою, что больше никогда музыки не захочется!
– Не надо, Надежда, я сама с этим разберусь.
– Всегда ты была такая, – Надя снова складывает, как в молитве, руки. – Слишком интеллигентная, чтобы себя защитить.
Надя в последний раз оббегает квартиру, что-то фиксирует в своей маленькой голове, причмокивая, и отправляется дальше на поиски новых сплетен и смертей.
– Смотри, Антонина, если не придешь на мою дискотеку – по гроб жизни обижусь. Не забудь – в эту пятницу. Я тебе еще напомню по телефону. Не хочешь мужчин, так хоть старых знакомых увидишь. А то сидишь, как хорек в норе.
– Слава богу, – бормочет себе под нос Антонина Васильевна, когда за Надей закрывается дверь.
Но покой к ней вернется не скоро. До вечера Антонина Васильевна будет напевать: «Надежда – мой компас земной».
Антонина Васильевна сначала даже не поняла, что происходит.
Она хорошо выспалась, у нее ничего не болело, ей ничего не снилось. Встав с кровати, как обычно подошла к окну. Удостовериться в том, что мир еще на месте. И он был на месте, но весь белый.
– Жучка, снег выпал, – тихо говорит Антонина Васильевна.
Жучка с радостным лаем вспрыгивает на подоконник.
– Теперь станет легче, – продолжает Антонина Васильевна. – Я люблю снег. Люблю зиму. Зимой все дети становятся детьми.
Антонине Васильевне ужасно хочется праздничных рождественских кушаний. Кутьи и вареников. И то и другое вместе. Одной ложкой кутью, другой – вареник. Антонина Васильевна сглатывает слюну. Она уже сто лет не ела этих вареников.
– Жучка, одевайся! Мы идем!
Антонина Васильевна настежь открывает шкаф с одеждой. Шкаф забит блузками, платьями и свитерами разных лет и фасонов.
Да, думает Антонина Васильевна, сегодня я надену все праздничное. Сегодня праздник.
– Виктор, я вас поздравляю, – торжественно произносит Антонина Васильевна.
– С чем? – лениво спрашивает Виктор.
– С первым снегом.
Антонина Васильевна нравится себе. Она стоит посреди зеркальной комнаты, разглядывая свой наряд со всех сторон.
– Я вас не узнаю, Антонина Васильевна, вы оделись как настоящий клоун! что за блузка?! что за юбка?! вы собрались в бордель?
Виктор наслаждается каждым своим словом. Око за око, думает он.
– А босоножки? На улице зима, а вы в босоножках. Антонина Васильевна, с вами все в порядке?
– Юноша, сегодня у меня очень хорошее настроение, и вам не удастся его испортить. Скорее наоборот.
– То есть вы МНЕ испортите настроение?
Антонина Васильевна пропускает его реплику мимо ушей.
– Мне пришла в голову гениальная идея, Виктор.
– Я уже ее боюсь!
– Ну зачем так сразу, – Антонина Васильевна присаживается на табуретку. – Вы мне нравитесь как раз за смелость.
Виктор выключает магнитофон.
– Понимаете, – начинает Антонина Васильевна, – меня всегда все боялись. Вы не спрашивали, а я не говорила – я почти сорок лет проработала в школе.
– Я должен был догадаться, – Виктор корчит важную гримасу. – Вы абсолютно неадекватны. Говорят, учителей со стажем не допускают свидетельствовать в судах. Слишком неуравновешенная психика.
– Молодой человек! Следите за своей речью!
Антонина Васильевна нервно ерзает на табуретке.
– Не стойте столбом. Присядьте, – говорит она.
Виктор опирается локтями на подоконник.
– В этой комнате одна табуретка, и вы ее заняли.
Он насмешливо улыбается, и Антонина Васильевна замечает, что ей это нравится.
– Я преподавала литературу.
– Я думал, математику. Математички – самые невыносимые. Ту, что учила меня, звали Мирослава Миколаивна, она любила бить детей указкой по пальцам.
– Я никогда не била своих учеников! – вспыхивает Антонина Васильевна и уже спокойнее добавляет: – Они и без того меня боялись.
– Я считаю, что это неправильно.
– Я тоже. Но ученики все равно боялись. Хотя я даже голос никогда не повышала. Я была добрым учителем.
– Могу себе представить.
У Антонины Васильевны горят щеки.
«Интересно, если б он мог увидеть меня такой, какой я была сорок лет тому назад, понравилась бы я ему?»
Антонина Васильевна встает с табуретки и отворачивается. Видит в зеркалах отражение его отражения. Оно с интересом за ней наблюдает.
– Антонина Васильевна, вы так прямо держите спину, что многие из бальников вам бы позавидовали.
– Моя покойная бабушка тыкала меня кулачками в спину, если я сутулилась. До сих пор чувствую эти ее кулачки.
Антонина Васильевна глубоко вздыхает.
– Я подумала… и решила. Буду преподавать вам литературу.
Виктор удивленно округляет глаза.
– Сомневаюсь, что вы со своими танцами прочитали более десяти книжек. Да, не более десяти…
– Антонина Васильевна, но…
– Это не займет много времени. Несколько часов в неделю. Вы не представляете себе, как много интересного я могу рассказать. Литература – это мировоззрение. Без литературы вы никто. Вошь дрожащая.
Виктор молчит.
– Даже для того, чтобы танцевать, нужно знать литературу. Вы не сможете без литературы хорошо танцевать. Танцы – это не язык тела, как вы полагаете, это… язык души.
О боже, что я говорю, думает Антонина Васильевна.
– Мне не нужны уроки литературы.
Антонина Васильевна смотрит на него и понимает, что это правда. Он не шутит. Ему не нужны уроки литературы. Он говорит серьезно и окончательно.
Антонина Васильевна вздрагивает как от удара. Чувствует, как кровь приливает к ногам, как крохотные кулачки теребят спину, и голос бабушки звучит откуда-то изнутри ее самой: «Ты, враг лютый, у тебя только гульки-гулянки в голове».
Дуреха, думает Антонина Васильевна, какая же я дуреха!
Она молча бросается вон из комнаты, а Жучка, оскалив зубы, трижды лает на Виктора и семенит за хозяйкой.
– Ты пришла! Молодец! Я знала, что ты придешь!
Надя обнимает Антонину Васильевну. От Нади несет едким запахом малины – духами за десять гривен.
– Как тебе наша дискотека? Супер, правда?