обычаем, – особенно если вы женщина. Эта истина осенила меня, когда я с дороги услышала стук колес экипажа и испугалась до такой степени, что мне стало жарко. Туман укрывал меня, а экипаж, несомненно, полный кузенами, направлялся к дому… Но в каком же невероятном положении я оказалась! А если б добряк-туман рассеялся и все бы увидели, как посреди их промокшей собственности сидит и ест их кузина, автор коротких и высокомерных отписок, та самая unangenehme[15] Элизабет! Я так и представляю, как они, прежде чем вымучить приветливые улыбки, торопливо шепчут друг другу «Die war doch immer verdreht»[16]. Близость к подобной ситуации меня встряхнула, я вскочила и, захоронив остатки ленча под гигантской кротовой кучей, рядом с которой сидела, в отчаянии спросила себя: а что мне теперь делать? Стоит ли вернуться в деревню, зайти в Gasthof[17], написать письмо, напрашиваясь на визит к кузенам, и ждать, пока они ответят? Это было бы разумно, такого образа действий и следовало бы придерживаться, а еще лучше было б написать им из дома. Но Gasthof в северной Германии – совершенно чудовищное место, во мне еще были слишком живы воспоминания об одном таком заведении, в котором как-то пришлось пережидать грозу, и все во мне восстало против такого плана. А туман тем временем становился все плотнее. Я знала здесь каждую тропинку, каждые ворота. Что, если отказаться от мысли осмотреть дом и просто проскользнуть через калитку в стене в дальнем конце сада? В такую погоду я могу бродить по саду сколько вздумается, не рискуя быть замеченной или встретить кого-то из кузенов, да к тому же здешний сад был мне дороже всего остального. До чего же замечательно было бы прокрасться в него, обойти все уголки, которые мне так хорошо помнились, и уйти без объяснений, заверений, протестов, выражения симпатий, без всего того изнуряющего, но столь дорогого для родственников общения, описываемого словом Redensarten[18]! Ах, этот туман-искуситель! Полагаю, что если б день был хороший, я бы, как полагается, отправилась бы в Gasthof и написала письмо в соответствующем заискивающем тоне, но искушение было слишком велико, противиться ему я была не в силах, и через десять минут я была у калитки, не без труда открыла ее, и вот я уже стою в саду моего детства, и сердце мое колотится.

Теперь я думаю: а смогу ли я когда-либо еще испытать трепет столь же сильный, что испытала в тот миг? Начать с того, что я явилась непрошеной, что само по себе заставляет волноваться, но насколько сильнее это волнение, когда являешься непрошеной на земли, которые могли бы быть твоими, на земли, которые когда-то и были твоими, опасаясь, что столкнешься с их законными владельцами, с которыми никогда не встречалась, но с которыми уже успела поссориться, – вот они появляются откуда-то из-за угла, и ты слышишь чудовищно вежливый вопрос: «Неужели я имею удовольствие?..» Но хотя бы само место никак не изменилось. Я стояла среди той же таинственной путаницы мокрых дорожек, которые всегда такими и были, они вились среди зарослей, и так же, как и тогда, на них были видны недавние следы. Ветви огромных кустов сирени сплетались у меня над головой. Влага все так же стекала по желобку в стене на груду гниющих листьев, как стекала во все прошедшие с тех пор ноябри. Это место, где сплелись влажные и мрачные дорожки, всегда принадлежало только мне. Никто сюда не забирался, потому что зимой здесь было слишком уныло, летом же комары одолевали так, что только совершенно равнодушная к красным пятнам Backfi sch и могла это выдержать. Но именно здесь я играла, никем не потревоженная, по этим тропинкам я бродила часами и возводила свои воздушные замки. В одном особенно темном углу была маленькая беседка, часто посещаемая большим черным слизнем, там я проводила славные полдни, строя всевозможные планы. Планы я строила всегда, и какая разница, что из них ничего не выходило? Радость была именно в том, чтобы строить. Для меня этот дальний уголок был полон таинственных чудес, здесь высились ряды моих воздушных замков, здесь я пускалась в самые восхитительные приключения, в которых встречала заколдованных героев.

Я была так счастлива, разглядывая все вокруг, что совершенно забыла о кузенах. Я была готова плакать от радости, от того, что снова оказалась здесь. Это был дом моих предков, он мог бы быть моим, если б я родилась мальчиком, дом, который все равно принадлежал мне, потому что с ним меня связывали тысячи нежных, счастливых, печальных ассоциаций, о которых люди, сейчас им владевшие, и мечтать не могли. Это был мой дом, в котором они были лишь жильцами. Я обвила руками ствол очень мокрой ели, каждую ветку которой я так хорошо помнила, потому что разве не я карабкалась на нее, падала с нее, разве не на мне эти ветки оставляли бесчисленные царапины и ссадины? Я поцеловала ее так крепко, что нос и подбородок у меня сразу же стали зелеными, но мне было все равно. Да и какая разница, ведь испачкавшись, я испытала безрассудное подростковое удовольствие быть грязнулей, восхитительное чувство, которое я не испытывала уже много лет. Алиса в Стране чудес, глотнув из волшебного пузырька, не могла бы уменьшиться быстрее, чем я, пройдя через волшебную калитку и снова став ребенком. Однако дурные привычки непобедимы, и я чисто механически вытащила носовой платок и принялась оттирать им прекрасные пятна – что мне и в голову бы не пришло сделать в славные былые деньки; искусственный запах фиалок, которым был пропитан платок, вернул меня к действительности, и вдруг с презрением, с праведным презрением любого честного подростка по отношению к духам, я скрутила платок в комочек и зашвырнула в кусты. «Прочь! – воскликнула я. – Прочь, символ условностей, рабства, желания угождать, прочь, жалкая кружевная тряпица!» И такой юной я стала за эти несколько минут, что даже не почувствовала себя глупо.

Будучи Backfi sch, я носовыми платками не пользовалась – дитя природы презирает обычай сморкаться в платочек, хотя приличия ради моя гувернантка каждое воскресенье впихивала мне в карман платок громадных размеров из толстого полотна. Он оставался нетронутым в самом дальнем углу кармана и постепенно ужимался другим этого кармана содержимым, в основном, перочинными ножиками. По воскресеньям он снова извлекался на белый свет и уступал место следующему, а поскольку оставался девственно чистым, мы пришли к соглашению, что менять платки теперь будем каждое первое и третье воскресенье месяца, при условии, что я пообещаю в другие воскресенья доставать его и переворачивать на другую сторону. Гувернантка настаивала, что складки на платке пачкаются обо все, что я таскала в кармане, и что гости могут увидеть испачканную сторону, если мне вдруг вздумается высморкаться при них, а гостей шокировать никто не вправе. «Но я никогда не сморкаюсь…» – начала было я. «Unsinn!»[19] – оборвала меня гувернантка.

Когда первый восторг от пребывания здесь немного улегся, мне вдруг стало страшновато в этой тишине, нарушаемой лишь звуком падающих с кустов капель. Было так тихо, все вокруг замерло, что я боялась двинуться; я могла слышать каждую каплю, падающую с пропитанной влагой стены, а когда задержала дыхание, чтобы вслушаться, то услыхала биение собственного сердца. Я сделала шаг по направлению к тому месту, где должна была находиться беседка, и замерла, устрашенная шорохом своего платья. Дом был всего в сотне ярдов отсюда, и любой, кто вышел из него, мог слышать и скрип отворявшейся калитки, и мою дурацкую обращенную к носовому платку речь. Что, если любопытный садовник или беспокойный кузен уже направляются ко мне сквозь туман? Что, если фройляйн Вундермахер, подкравшись неслышно в своих галошах, вдруг ударит меня сзади по плечу и разрушит мой воздушный замок привычно-триумфальным «Fetzt halte ich dich aber fest!»[20] Господи, о чем я только думаю! Фройляйн Вундермахер, такая большая и умелая, такая противница воздушных замков, такая союзница всего