class="p1">Тут начался следующий куплет, и отец запел еще громче. Что мне оставалось делать? Закричать? Я уже боялась, что умру здесь, на этом сидении, такие ужасные вещи происходили с моими ногами. Что отец сделает, если я крикну? Обостренные инстинкты маленького ребенка подсказали мне, что в угол он меня в церкви не поставит и не выпорет на людях, чтобы видела вся деревня, так что будет вынужден сдаться. Поэтому я снова и более настойчиво потянула его за рукав и уже готова была во весь голос потребовать, чтобы меня увели. Не прерывая пения и не меняя серьезного выражения лица, он медленно опустил руку и ущипнул меня – не слегка, не игриво, а крепко, решительно, так, как меня еще никогда не щипали, и невозмутимо перешел к следующему «Аллилуйя». И это мой всегда баловавший меня отец, мой партнер по играм, мой обожатель, мой друг? Было ужасно больно, поскольку я была крепеньким ребенком, с туго натянутой кожей, я ужасно оскорбилась и уже было открыла рот, чтобы завопить, когда моего слуха достиг шепот отца, каждое слово – хотя при этом он продолжал задумчиво смотреть вперед и губы его едва шевелились – было очень хорошо различимо и понятно:

– Элизабет, wenn du schreist, kneife ich dich bis du platzt![29]

И с невозмутимым видом закончил куплет:

Will Satan mich verschlingen,

So lass die Engel singen

Hallelujah![30]

Больше разногласий у нас не возникало. До того момента он подчинялся мне во всем, после этого починяться ему во всем стала я.

С улыбкой и трепетом я отвернулась от бордюра и воспоминаний и направилась к калитке в огород, в уголке которого когда-то находился мой собственный садик. Калитка была открыта, и я остановилась на мгновенье, чтобы, затаив дыхание, прислушаться. Было все так же тихо. Казалось, что здесь никто не живет, я могла бы предположить, что дом закрыт, если бы не тщательно возделанная редиска и следы на дорожке. Следы были детские. Я наклонилась, чтобы получше рассмотреть наиболее четкий след, как громкое «кар-р-р» сидевшей на стене и весьма скучающей вороны заставило меня подскочить, да так, как я еще никогда в жизни не подскакивала – ворона напомнила, что я явилась без приглашения. Совершенно очевидно, нервы мои были на пределе, потому что я подхватила юбки и промчалась через калитку к тому уголку, где когда-то был мой садик, причем на такой скорости, словно за мной гнались все кузены и призраки в придачу. «Ну что, довольна собой, Элизабет?» – ехидно спросил живущий в моей душе зловредный эльф, но я совсем выдохлась и ответить ему не могла.

Это был по-настоящему безопасный уголок. Он был отделен от основного сада и дома стеной, с северной стороны прикрыт фруктовыми деревьями, и вряд ли в этот час сюда мог кто-нибудь заглянуть. Этот клочок земли, превращенный теперь в альпийскую горку, был точкой приложения моих неустанных трудов. В этой холодной земле на северной стороне, куда никогда не заглядывало солнце, я зарыла самые светлые надежды. На нее я потратила все свои карманные деньги, а поскольку луковицы были дороги, а средства, которые мне выдавались на неделю, малы, в один недобрый час я залезла в долги у фройляйн Вундермахер, продала ей свою самостоятельность, впала в полную от нее зависимость, в результате до самого следующего моего дня рождения была вынуждена соблюдать в ее присутствии противоестественную благопристойность речи и манер, против чего яростно восставала моя душа. Но в результате ничего не получилось. Все труды по вскапыванию и поливу, все ревностное выдергивание сорняков, все разглядывание книг по садоводству, все планы, которые я строила, сидя табуреточке посреди моих владений и с восхищением и надеждой глядя на тщательно возделанную почву, которая вскоре должна была покрыться тысячами цветов, все безумное швыряние пфеннигами, все униженья, что я терпела от фройляйн Вундермахер, – все, все оказалось тщетным. Солнце сюда не заглядывало, и ничего здесь не росло. Верховный садовник тех времен предоставил мне этот довольно большой участок лишь потому, что сам не знал, что с ним делать. Он, несомненно, полагал, что эта земля сгодится для детских экспериментов, и после того, как я горячо и долго благодарила его, удалился с каменным лицом. Больше года я трудилась, и ждала, и со смешанными чувствами наблюдала за процветающей карьерой фруктовых деревьев. Деревья росли всего лишь в нескольких ярдах от моего участка, и хотя моему садику досталось и навоза, и воды, и внимания столько, сколько этим деревьям не видать было никогда, все, что он мог продемонстрировать – и продемонстрировал, – это несколько несчастных ростков, которые либо так ростками и остались, не образовав ни одного цветочка, либо скукожились и исчезли. Однажды я робко спросила садовника, может ли он объяснить мне эти знаки и чудеса, но он был человеком занятым, времени отвечать на вопросы у него не было, и он лишь коротко заявил, что садоводству за один день не научишься. Как же хорошо я помню тот день, даже форму лениво плывущих по небу облаков, весенний запах и себя, пристыжено сидевшую на шаткой табуретке посреди своих владений и в сотый раз вопрошавшую, что отличает мой клочок земли от той, на которой растут фруктовые деревья. А деревья, росшие на достаточном расстоянии от стены, чтобы не быть накрытыми ее холодной тенью, так бахвалились своими усыпанными цветом ветвями, так купались в солнечном свете, что сердце мое разрывалось от зависти. За ними начиналось поле, взбиравшееся на невысокий холм, который тоже защищал их от холода, и они стояли здесь в бесстыдной роскоши безупречных белых и розовых соцветий. Был месяц май, и сердце мое обливалось кровью при воспоминании о тюльпанах, луковицы которых я зарыла в ноябре и которые так и не увидела. Весь остальной сад был покрыт алыми тюльпанами, позади меня, на другой стороне стены, они росли рядами – ослепительно яркие, они, словно драгоценное ожерелье, окружали лужайку. Ну почему они не росли на этой стороне стены? Все кругом росло и цвело именно так, как говорилось в книгах по садоводству, прямо передо мной, в веселом фруктовом саду под деревьями цвели цветы, за которыми вообще никто не ухаживал – уже торчали из травы острые пики нарциссов, тянулись любопытные крокусы, с первыми еще пронизывающими днями весны открывали свои холодные личики подснежники. И лишь клочок земли, который я так любила, оставался безобразно пустынным. Я сидела там в этот светлый день и громко рыдала.

А потом появился ученик садовника, юноша, который не раз видел, как я копала, увидел мои непривычные слезы и, остановившись на дорожке и опершись на грабли, видимо, заметил контраст между моим садиком и вызывающим великолепием того, что его окружало, объявил, что из камня крови не выжмешь. Явная неуместность этого заявления заставила меня зарыдать еще громче – безутешными слезами оскорбленной печали, но он настаивал на своем и объяснил мне связь между северной стеной, тюльпанами, кровью и камнем, он все ораторствовал и ораторствовал, пока мои слезы не высохли и я не начала внимательно его слушать, после чего пришла к неизбежному выводу, что меня бессовестно обманул старший садовник, беспринципный тип, которому впредь доверия нет и которого следует избегать. Стоя сейчас на той самой дорожке, на которой когда-то стоял и объяснял пословицу добрый подмастерье, я видела эту сцену так, как если бы она происходила сейчас, но как по-другому все вокруг сейчас выглядело, каким маленьким оказалось! Неужели это тот же самый фруктовый сад, который простирался до горизонта, и неужели это то же самое поле, которое доходило до врат рая? Мне кажется, каждый растущий в одиночестве ребенок проходит через период, когда он ждет наступления Судного Дня, и я в свое время решила, что в этот день божественный гость войдет в мир, спустившись по этому полю в одеждах сияющих, попирая ногами нарциссы, и наполнится пеньем фруктовый сад, и агнцы будут отделены от козлищ.