das Praktische, такая любительница удобств, давным-давно умерла, за ней последовал ряд других гувернанток – иные из них были немками, иные – англичанками, с вкраплениями француженок, и они в свою очередь куда-то делись, и я здесь была единственным призраком былого. «Довольно, Элизабет, – сказала я себе нетерпеливо. – Неужели ты воспылала чувствами к своим гувернанткам? Если ты считаешь себя призраком, так хоть радуйся, что ты здесь одна такая. Тебе бы понравилось, если бы потревоженные тобой призраки всех этих бедняжек вдруг возникли среди мрака? Ты что, намерена стоять здесь, пока тебя не поймают?» И таким образом побуждая себя к действиям и прекрасно понимая, как рискую, я двинулась по тропинке к беседке и к основной части сада – правда, на цыпочках, досадуя на шорох, который издавали мои нижние юбки, однако полная решимости не убояться фантомов и увидеть то, что собиралась увидеть.

С какой тоской я думала сейчас о нижних юбках моей юности, таких коротких, таких тихих, таких шерстяных! А какими удобными были полотняные туфли на каучуковой подошве, в них можно было красться совершенно беззвучно! Благодаря им я могла стремглав и неслышно укрыться в каком-нибудь из моих убежищ и слушать, как сад оглашается воплями «Элизабет! Элизабет! Сейчас же садись за уроки!» Или – в другие разы: «Ou etes-vous donc, petite sotte?»[21] Или – опять же: «Warte nur, wenn ich dich erst habe!»[22] И стоило голосам зазвучать ближе, как я, неслышная в своих одеяниях, перебегала в другое укромное местечко, и лишь фройляйн Вундермахер, особа больших талантов, поняла, что для успешного противостояния моим уловкам требуются галоши. Приобретя галоши, она даже не пыталась тратить силы на то, чтобы звать меня, а подкрадывалась, пока я, пребывая в ложной безопасности, таращилась на белочку или малиновку, и хватала меня сзади за плечо, отчего нервы у меня были изрядно расшатаны. Бредя в густом тумане, я пару раз невольно оглядывалась – таким живым было воспоминание, меня не могли разуверить даже прикосновения к искусно уложенным прядям и локонам моей «фризюр» – как называла прическу горничная, а ведь прическа воплощала собой ту пропасть, что лежала между прошлым и настоящим: пару раз, и об этом вспоминать было особенно мучительно, фройляйн Вундермахер, не давая мне ускользнуть у нее буквально между пальцами, хватала меня за косичку, к другому концу которой была приделана я и которая, как мне говорили, по-английски называлась «поросячьим хвостиком», как раз в тот миг, когда я пыталась скрыться от нее в кустах, а потом с победой вела меня домой на поводке из моих собственных волос, улыбаясь и приговаривая: «Diesmal wirst du mir aber nicht entschlupfen!»[23] Вспоминая об этом, я думаю, что фройляйн Вундермахер была, как говорится, юмористкой. И уж точно являлась женщиной умной и способной. Но в данный момент мне бы хотелось, чтобы ее дух не преследовал меня с такой настойчивостью и я бы избавилась от ощущения, что она в своих галошах вот-вот подкрадется сзади и снова меня схватит. Дойдя до беседки и заглянув в ее сырые недра, я с замирающим от ужаса сердцем отпрянула. Мне казалось, что из мрака на меня смотрят строгие глаза деда. Очевидно, от страха, что меня застигнут кузены, нервы у меня совсем разыгрались, ибо по природе своей я не склонна видеть глаза там, где глаз нет. «Не глупи, Элизабет, – слабенько пропищала мне моя душа, – зайди и убедись сама». «Но я не хочу заходить и убеждаться!» – отвечала ей я. Но, дабы продемонстрировать себе собственную смелость, все-таки зашла, и, конечно, никаких глаз там не было. Представить себе не могу, что бы я сделала, если бы они там были! Призраки – это то, над чем я смеюсь днем и чего боюсь по ночам, но если б я действительно встретилась с привидением, я бы точно умерла. Беседка совсем сгнила и пребывала в последней стадии разрушения. Ее соорудил мой дед и, как у всех других строений, у нее был свой период процветания, после которого она сдалась на милость слизней и детей; летом дед сиживал здесь каждый день, пил кофе, читал свою «Kreuzzeitung»[24], дремал, мы передвигались на цыпочках, а петь осмеливались только птицы. Даже комары, водившиеся здесь в великом множестве, испытывали перед ним трепет и не смели его жалить – они точно никогда его не кусали, из чего я сделала вполне резонный вывод, что они не трогали его, потому что он запрещал подобную фамильярность. И хотя после его смерти я играла здесь долгие годы, память почему-то эти годы вычеркнула и вернула дни, когда беседка безраздельно принадлежала деду. Стоя сейчас на том месте, где когда-то стояло его кресло, я думала о том, до какой же степени хорошо я его знаю, хотя все мои знания основаны на детских впечатлениях, о которых я в эти двадцать с лишним лет почти и не вспоминала. Мне о нем никто не рассказывал, он умер, когда мне было шесть лет, и до последнего времени, когда дети уже родились и у меня появилась возможность бывать наедине с собой, эти воспоминания, похожие на бабье лето памяти, не всплывали, но их возвращение позволило мне узнать деда достаточно хорошо. Вообще-то, для взрослых, особенно если ты уже стал родителем, это неприятная мысль, хотя и благотворного и сдерживающего характера – мысль о том, что пусть дети могут не понимать того, что при них говорится и делается, и не интересоваться этим, забыть и не вспоминать долгие годы, однако то, что они видели, слышали, но на что не обращали внимания, навсегда отпечаталось в их сознании, и когда они становятся взрослыми мужчинами и женщинами, эти воспоминания вдруг возвращаются к ним с удивительной и часто болезненной четкостью, гоня прочь столь дорогие сердцу иллюзии.

Я до ужаса почитала дедушку. Он никогда не ласкал меня, часто хмурился, а такие люди, как правило, вызывают почтение. К тому же он был, как говорили все, человеком достойным, который мог бы, если б захотел, стать человеком великим и подняться до самых высот мирской славы. А то, что он этого не пожелал, считалось убедительным доказательством его величия, поскольку он был слишком велик, чтобы быть великим в вульгарном смысле, так что набросил на себя мантию, сотканную из таких достоинств, как уединение и неиспользованные возможности. Так, по крайней мере, считали окружающие, поскольку время шло, а он все так же ничего не делал. Люди должны в кого-то верить, они верили в деда в продолжение лет этак тридцати, и удобнее было оставить эту веру нетронутой. До того, как мне исполнилось шесть, он царил в жизни нашей семьи, вследствие чего все мы должны были вести себя соответствующе, а когда он умер, все радовались, что он наверняка попал в рай. Он был хорошим немцем (а когда немцы хорошие, это значит, что они очень хорошие), который чтил заповеди, голосовал за правительство, выращивал сортовой картофель и несметное число овец, раз в год во главе повозок с шерстью ездил в Берлин, где продавал эту шерсть на ежегодной ярмарке, несколько дней умеренно бесчинствовал, затем возвращался домой с почти нетронутой выручкой, часто выезжал на охоту, помогал своим друзьям, наказывал своих детей, читал свою Библию, возносил свои молитвы и был искренне удивлен, когда его супруга позволила себе неприличную выходку – умерла от разбитого сердца. Я даже и не пытаюсь найти объяснение такому ее выверту. Конечно же, она должна была быть счастлива, обладая таким хорошим мужем, но хорошие мужья порою подавляют, и иметь такого в доме и жить с ним изо дня в день под строгим присмотром его добродетелей – занятие непростое. Родив ему семерых сыновей и трех дочерей, моя бабушка умерла вышеозначенным образом, предъявив, как говорил дед, очередное и весьма курьезное доказательство того, что с женщинами ни в чем быть уверенными нельзя. Этот инцидент быстро изгладился из его памяти, поскольку совпал с выведением нового сорта картофеля, коим он по справедливости гордился. Он назвал