Снова запакует, чтобы все солидно, пусть дети сами шуршат, достают из прозрачных мешков с иероглифами. Представляла, как завизжат они от радости, Райка дырку на полу протрет у трельяжа, сдвигая крылья зеркала, чтобы со всех сторон. Сережа подойдет с важностью — отрежьте этикетки, пожалуйста. Вера сдвинет брови притворно: всё, раздевайтесь, и живо за стол. А на столе пюре с котлетами дымятся в белых тарелках, клеенка в крупных васильках, хорошая клеенка, импортная.

Колмогорова вообще в город зовут, переедут, может, скоро. Навсегда из этих мест.

Воспиталку звали Анна Федоровна, и оказалось, что мама хорошо ее знает. — Из архива нашего, — тихо пояснила она папе, когда Катя провожала их до лагерных ворот. — С Германом живет Кротовым.

Папа закатил глаза: знать не знаю никакого Кротова. Ну, правильно: лагерь-то — от маминой работы, при чем тут папа?

— Кротов тоже здесь. Плавруком вроде, — шипит довольная мама. — Наши просто умрут.

Пионерлагерь в здании поселковой школы — для детей геологов, на долгие шестьдесят дней. Смена такая длинная, чтобы северные дети геологов успели привыкнуть к абхазскому климату, да и лететь сюда ради трех обычных недель долго и дорого.

Катя с родителями весь май торчала в пансионате в Адлере, откуда и привез их автобус час назад. Все ушли обедать, а Катя стояла и смотрела в палате, как мама заправляет ей постель, ныла, что дети, наверное, сто раз передружились за длинный перелет — а ей-то теперь как? — и кровать у нее около двери.

— А ты сразу девочкам конфеты. Угощайтесь мол, девочки, — бормочет мама, высыпая на покрывало грильяж.

У ворот Катя машет нетерпеливо: идите уже, я буду писать. Мама строит грустную мордочку: первое лето Катя не плачет им вслед, в сентябре ей четырнадцать, видимо, кончились слезы. Папа нежно сгреб маму, уводит.

— Такая речка ледяная — как ты будешь стирать? — мама выворачивается из папиных рук. — Хозяйственное мыло справа в чемодане в пакетике полиэтиленовом. Носочки-трусики если застираются, не тащи обратно, брось здесь, доченька.

— Ну, мам. — Катя таращит глаза: какие еще носочки-трусики!

Дежурные на воротах усмехаются.

Потом она шагает к главному корпусу мимо холодной речки в развалах белых камней, мимо двух кустов чайных роз, настольного тенниса в тени волосатых пальм, мимо армейской палатки, где на сколоченных щепистых стеллажах хранятся все пионерские чемоданы. Шагает навстречу своей летней жизни.

* * *

Море надоело на второй день. До него топать два с половиной километра, потом обратно среди скучных свечек тополей; коровы разгуливают свободно, хвостами машут. Колонна из шести отрядов вяло загребала белую пыль под палящим небом, высматривая тень и коровьи лепехи, чтобы не наступить. После тихого часа снова на море, не ходить нельзя. Директриса на утренней линейке разорялась, что не ходить на море можно только по уважительной причине: болезнь, отравление, вы приехали на море — будьте любезны. Десять километров в день! Легко подсчитать и возненавидеть.

— Максимова, намажь мне спину, пожалуйста, — воображала Коваль протягивает Кате какую-то пахучую склянку.

Коваль — дочь начальника маминой экспедиции, оттого и задается. Катя догадывается, почему ей оказана эта честь и почему вообще Коваль ее замечает: Катя выше всех девочек, уже загорелая дочерна, предмет зависти шести бледных отрядов, к тому же у нее фирменные джинсы, тетка прислала из Канады. Катя со склянкой закатывает глаза и двигает челюстью, передразнивая Коваль за ее красной спиной. Вожатый Володя тихо смеется на Катин театр, качает головой. Может быть, она и старается только из-за его смеха.

Володя только что из армии, в мае вернулся. Он местный, живет где-то в Лазаревском. Говорит, что институт в этом году для него уже накрылся, а на работу вот так сразу не хочется — отдохнуть надо. Вот и отдыхает с пионерами. Он с Катей одного роста, и ей это даже нравится. Волосы у Володи золотистыми завитками по шее. Сам веселый, а голубые глаза грустят, и не только Катя это заметила. Все девочки без ума от него, еще от Гусева.

Гусев — наглый, но красивый, по лагерю ходит расслабленной походкой человека, изнуренного женским вниманием. У него влажные белые зубы, и он разрешает девочкам покупать ему на пляже кукурузу и вату, петушков на палочке. Галка Черникина даже подарила ему сомбреро. Взял.

— Пятый отряд — в воду, — свистит плаврук Герман. — Десять минут.

Катя научилась прилично плавать в пансионате, но кто это увидит в маленьком загоне, огороженном поплавками, — ни Гусев, ни Володя. Пятый, обжигаясь галькой, с визгом бежит в воду.

Во время тихого часа девочки уединились в армейской палатке репетировать танец на военно-патриотический смотр. Володя только просил, чтобы их никто не видел, — вот и выбрали камеру хранения: там ни души и между стеллажами полно места.

— А музыка? — спрашивает въедливая Коваль, дожевывая горбушку с солью, вынесенную из столовой.

— Будем помогать себе песней, — подбадривает всех крошка Черника.

Она показывает движения и самозабвенно поет:

У курносой Черникиной все коленки в ссадинах, тоненькая шейка, голубая жилка на лбу, дистрофик, а не девочка, но так красиво взлетает она в воздух, отдает там салют и приземляется на одно колено под “родина или смерть”. А как гордо вскидывает острый подбородок на словах “это идут барбудос” — что за умница эта Черника!

— Нам бы винтовки или автоматы, хоть деревянные... — вздыхает Галя. — Береты.

Танцевать сразу захотели все. Черника не против, только истязала их два часа, добиваясь слаженности.

— Галка, да хорошо уже, — ноет Катя.

Зверюга Черникина качает головой: нет! Раз сорок повторили это “Куба чеканит шаг”.

Неожиданно в палатку вошла Анна Федоровна, глаза вытаращила. Девочки ей наперебой: нам Володя разрешил, вечером костер, смотр военно-патриотический, а-а-а-а-а-а.

Анна Федоровна дернула плечом, бочком скользнула за занавеску, где раскладушка Германа. Девочки замерли от ужаса.

— Ты поспал, котенок? — нежное оттуда. — Ну почему-у-у-у-у?

— Милая, Куба чеканит шаг, — сонный Герман ударяет по каждому слову.

Вечером Катя ничуть не хуже легкой Черники взлетала в воздух, салютовала, грациозно падала на одно колено — “родина или смерть”. Исполняли два раза на бис. Гусев потом не сводил с нее взгляда через дрожащий над костром воздух, когда летело над огнем вместе с искрами:

Вот на этих словах и не сводил.

* * *