Набираю в лёгкие воздуха, наклоняюсь и дую, пёрышки разлетаются, словно снег, штришки азбуки Морзе становятся ярче и умножаются. Сразу во многих местах выстреливают язычки.

Я спешу, потому что боюсь, как бы Дживан не выскочил и не набросился на меня снова: во второй раз я не устою. Пока огонь разгорается — помоги, удержи Дживана. Пожалуйста. Мне одному с ним не справиться…

Точно такую же пустоту и бессилие чувствует Минька, не понимая причины. Наработавшись за день, матросы храпят, дышат с присвистом, стонут, бормочут… Мне очень легко представлять эти звуки, они такие же, как в больнице, только громче: в палатах у нас до десяти-двенадцати человек, а в каждом кубрике вчетверо, если не впятеро больше. Койки — брезентовые мешки, набитые толчёной пробкой. Матросы спят на полу. Следовательно, корабль сейчас на стоянке. (В открытом море койки подвешивают, как гамаки.) У Миньки привилегированное квартирмейстерское ложе — «рыбина», тиковая решётка поверх рундуков. Обычно Минька не успевает коснуться брезента щекой, как уже спит — но в этот раз он ворочается, томится. В кубрике жарко, забинтованная рука чешется, ноет, как её ни пристраивай…

Разрозненные картины всплывают опять и опять. Ожидание перед дверью кают-компании. Сама эта дверь, крестообразно перечёркнутая рёбрами жёсткости. Газета, которую офицер даёт Миньке для Невозможного… Офицер для простого матроса — газету?.. да на чужом языке? С какой стати?.. Что это за матрос? Отчего Минька раньше его не видел на корабле?..

Почему такой гладкий? Что за «медальон»?.. Матросов таких не бывает, они другие… Значит, он не матрос? Он переодетый в матроса… кто?

Ах, рука чешется… Как же его угораздило промахнуться? Причём дважды, дважды! Первый раз — когда хотел схватить медальон, второй раз — когда гвозданул… Корабль качало? Качало, ну так и что ж?.. Бьёт восемь склянок, полночь. На душе муть, туман, и Минька тонет в этом тумане — как будто предчувствуя то, что с ним завтра случится…

Наутро, 13 декабря, в сицилийской Августе — очередная угольная погрузка. Местные накануне отпраздновали своё Рождество. Не верится, что зима: солнечно и так тепло, что матросы работают без фуфаек. Палубу сплошь затянули и застелили брезентом: даже вельботы, поднятые на ростры, и те обвязаны. Из брезента торчат пушечные стволы.

Снизу вверх, со стенки набережной на борт, уложены две доски. Выстроившись друг другу в затылок, матросики, топоча, с разбегу вкатывают тачки, наполненные углём. Доски пружинят, трясутся, колёса тачек гремят. Матроса, взбежавшего по наклонной доске и на излёте теряющего равновесие, подхватывают с обеих сторон два самых дюжих унтера на корабле, старший боцман Александр Степанович Ломоносов и трюмный механик Гордей Матвеевич Раков, — ловят матросика с тачкой, проталкивают его дальше и, уже не глядя на него, — принимают следующего. Широченные животы и груди двоих богатырей вымазаны в угле.

На палубе уголь пересыпают в мешки и корзины. Пыль столбом, так что даже на солнце темно. Все стали чумазыми белозубыми неграми. По-бабьи обвязав головы, матросики щурятся, сплёвывают (не на палубу, разумеется, а в клочки ветоши вместо платков), курят в чёрном дыму, скалятся, потешаются, топают неуклюжими башмаками-«прога́рами». Вместе с матросами и унтерами работают гардемарины и несколько молодых офицеров.

Миньку поставили на дальний от берега борт — вываливать мешки в одну из угольных ям. Неподалёку трудится лейтенант Рыбкин-третий: мелькает за мостиком, принимая мешок за мешком.

Тут Минька видит своего медальонщика: вон, волочит мешок к тому самому люку, где стоит лейтенант. Минька хочет увидеть их встречу: как это произойдёт? Может быть, лейтенант ему сделает тайный знак? Снова отдаст газету? Что-то шепнёт?.. Миньке опять загораживает обзор шестидюймовая башня, такая же, что не дала ему налюбоваться на Государя. Бросив работу, Минька прошмыгивает на спонсон, выглядывает из-за башни, чуть отклоняется за борт, держась за леер… и вдруг начинает проваливаться в никуда.

Случилось вот что. Во время стоянки, как водится, «жва́чили» плешины, то есть подкрашивали (комок пакли с ветошью назывался «жвачкой»); и вот вчера, пока жвачили эту самую орудийную башню, для удобства с одной стороны отцепили леер — небольшой тросик, служивший своего рода перильцами, — но не сняли этот леер совсем, а оставили — и позабыли. То есть с первого взгляда не было видно, что опираться на этот леер нельзя…

Минька с ужасом чувствует, что опора ушла из-под ног и под ним — пустота. Палуба отклоняется, Минька взмахивает руками, весь огромный корабль будто взмывает над Минькой. Минька даже не успевает крикнуть, а как-то каркает: «А-а!» Перед глазами проносятся угольные потёки — и пудовый удар о внезапно твёрдую воду вышибает из Миньки дух.

— А! А-а-а!

— Акапулько! Лос-Анджелес! Сан-Альфонсо-дель-Мар!..

— Когда мама приедет?..

По длинному коридору шаркали мизерабли. Двигались против часовой стрелки, один за одним, редко парами; кто бормотал, кто почёсывался, кое-кто улыбался; смотрели под ноги или прямо перед собой.

Коридор был неширок, и ещё сужался из-за того, что у внешней стены, между замазанными краской окнами, находился «сестринский пост» (стол, два стула, раковина), дальше несколько коек для тех, кому не хватило места в палатах, — а вдоль противоположной, внутренней стены были выставлены разнокалиберные стулья и две кушетки. Из-за узости коридора больным приходилось, дойдя до конца, разворачиваться на месте кругом: разрозненные вереницы двигались встречными курсами, почти задевая друг друга. От гуляющих отделился мужчина с густыми бровями, приблизился к сестринскому столу:

— Мама скоро приедет?.. Да? Скоро, да? Правда? Когда мама приедет?..

— Кши! — шикнула на него тётя Шура.

Больной, поёживаясь и переваливаясь, отошёл — и снова влился в двигавшуюся по кругу процессию.

Дживан наблюдал циркуляцию мизераблей, всматривался то в одного, то в другого, вслушивался в бормотание, чтобы почуять тлеющую опасность, подметить что-нибудь неординарное.

Из всей надзорной палаты в круговороте участвовал только Славик. На полушаге он замер посреди коридора как вкопанный, остальные сразу же начали его обходить, как рыбы в аквариуме огибают камень. Дживан подумал о том, что здесь каждый замурован в себе самом: между сумасшедшими почти не бывает приятельских отношений, обычного человеческого тепла…

— Дживан Грандович! — обернулась к нему тётя Шура. — Слушай, я вроде тя в журнале ня видела? Ты ня в очередь, что ли?

Дживан скрипнул зубами: он предпочитал обращение на вы, тем более от низших по рангу, — и вдруг обратил внимание на раскрасневшееся лицо тёти Шуры и на грузность, с которой та навалилась локтем на стол. Ада́, постой! — осенило Дживана, и он почему-то очень обрадовался. Постой, матушка… Да никак ты поддамши?

Ещё Владимир Кириллович, отец-основатель, заведовавший отделением до Тамары, установил непреложную заповедь: состояние алкогольного опьянения — сразу волчий билет. Коллеги, это психиатрия. Считайте, что мы обращаемся со взрывчаткой, причём разнородной: одна срабатывает при нагреве, другая при детонации. Не поворачиваться к больным спиной. Не спать на дежурстве. Спиртное — категорически запрещено.