При Тамаре к заповедям появились поправки. Врачи и некоторые медсёстры — на своей половине, в закрытой комнатке, в уголке, втихаря, по рюмочке, под конец рабочего дня… случалось. Даже Дживан — вот, открыто сказал Тамаре по телефону, что выпил пива, она его тем не менее вызвала… Но к санитарам поблажки, конечно, не относились. Буквально месяц назад уволили Маврина — а тот оттрубил в отделении столько же, сколько Дживан. Правда, и попадался не первый раз и не второй… Всё так, уволить уволили, да только замены не нашли до сих пор. Не ломились в психушку желающие менять мизераблям памперсы, выносить горшки — в очередь не становились…

Если бы сейчас Дживан решил действовать по форме, доложил бы Тамаре про тётю Шуру, Тамара была бы вынуждена отправить её вслед за Мавриным… и? С кем работать? Тётя Шура — обычная санитарка, не лучше прочих, с ленцой, — но кем её заменить? Неправильно было бы загонять Тамару в тупик.

Но с другой стороны, если сейчас сделать вид, что всё в норме, — вышло бы, что Дживан подыгрывает санитарке? Он с ней заодно, что ли? Против начальства, против Тамары, против врачей? Ещё хуже…

Дживан решил в кои-то веки извлечь выгоду из своего подчинённого положения. Кто нанимал тётю Шуру? Кто руководитель подразделения? Вот пусть и выкручивается как знает.

В конце концов, у Дживана сейчас есть собственная задача, куда важнее. Ему людей нужно спасти — а Тамара пусть разбирается со старой алкоголичкой.

Стало быть, с этой секунды Дживан тётю Шуру не видит, не слышит. Её больше нет.

— Вишь, сегодня одна… — пожаловалась санитарка, не замечая великого оледенения. — У Ирмы Иванны сахар. Тамара Михална ей говорит, давайте уже домой. Ирма Иванна говорит, не пойду, на сутки останусь. Тамара Михална её насильно прогнала…

Александра Степановна Ломоносова, тётя Шура, в прошлом совхозный ветеринар, медвежеватая, с большим носом бульбой, выглядела забавно, уютно. Дживан, правда, знал, что, как и другие совхозные, тётя Шура очень себе на уме: болтает вроде болтает, а лишнего никогда не сболтнёт. Выносливая, не раздражительная — да. Темперамент вполне подходящий для санитара в психушке. Однако при этом ни капли сентиментальности: Дживан хорошо представлял, как тётя Шура пошучивала со своими коровками, лечила, кормила, оглаживала, охлопывала богатырской рукой — и в свой час отправляла на бойню…

Из дальнего конца коридора, нарочно расталкивая других пациентов, проложил себе путь человек с полным подносом мензурок — и чинно опустил поднос на железный столик у раковины. Человек был тщедушен, жёлт лицом, одет в мешковатые больничные штаны — и в домашнюю, собственную рубашку с нагрудными карманчиками.

Степенно, с явным сознанием своей миссии, он стал выгружать в раковину пластмассовые мензурки, которые использовались для раздачи лекарств.

— Видал, чего у нас? — продолжала между тем тётя Шура. — Пятую койку поставили!

Дживан и сам успел отметить, что в коридоре возникла очередная кровать.

— Вообще уже не протиснисси, как сялёдки… В надзорку вчера нового положили, по скорой. С Путиным совещается. По космическому телефону… Суслов! — тётя Шура заметила непорядок. — Суслов, я т-тебе!.. Оставь тапок в покое!..

Тётя Шура хотела было сказать что-то ещё, но в этот момент желтолицый, выгрузив все мензурки, шагнул к Дживану и, всей фигурой и лицом выказывая исключительное почтение, даже чуть-чуть приседая коленями и головой, с умильной улыбкой подал Дживану ладонь. Когда он улыбался, было видно, что от передних зубов остались только чёрные корешки. После секундного колебания Дживан пожал протянутую руку.

Это мимолётное происшествие также имело свой скрытый смысл.

В силу ряда причин как психологического, так и, увы, гигиенического характера медработники лишний раз не прикасались к больным: разумеется, пациентов кормили, переодевали, перевязывали, убирали за ними — но либо в перчатках, либо сразу же мыли руки.

Без сомнения, всё это знал желтолицый эпилептоид в рубашке с карманчиками. Его звали Денис Евстюхин — как и Виля, он был из старожилов. В отличие, например, от Полковника или от Славика, Денис считался «сохранным», то есть не требующим пристального надзора, и даже входил в неформальный актив: мыл полы, тарелки в столовой, мензурки; помогал разгружать инвентарь и аптеку, разносил еду лежачим… В отделении было скучно, и даже такой набор поручений воспринимался как привилегия. Активисты пользовались мелкими послаблениями: могли выпить чаю не в установленные часы, а когда захотят; им перепадало печенье от санитаров или сигареты, забытые выписавшимся больным… Но при всей своей внешней «сохранности» и угодливости, Денис мог накапливать ярость по самому пустяковому поводу. Едва выйдя на волю, затевал драки и дрался жестоко, хотя был хилым, щуплым, — это всегда заканчивалось одинаково: его избивали до полусмерти. Даже здесь, в отделении, получая сильные корректирующие лекарства, Денис оставался собой: так люто возненавидел одного шизофреника, что их пришлось развести по разным палатам.

И вот этот Денис, расплывшись в сладчайшей, елейной улыбке, протянул руку медбрату. Несмотря на униженный вид, он прекрасно знал, что допускает непозволительную вольность. В любой другой день рука осталась бы висеть в воздухе. Но сегодня — не вчера и не завтра, а именно сегодня — Дживану по-настоящему необходима была помощь. И вряд ли кто-то мог оказаться полезнее, чем злопамятный и упорный Денис. Изображая приниженность, он, тем не менее, ждал, руку не убирал — и Дживану почудилось, что он всё чувствует, чует каким-то звериным — может быть, обострённым болезнью — чутьём…

Короче говоря, Дживан пожал влажноватую руку. Денис как ни в чём не бывало вернулся к раковине, натянул гигиенические перчатки и принялся мыть мензурки.

Кстати! Не мог ли сам Денис Евстюхин оказаться пироманом? Почему бы и нет…

— Вода огонь не потуша́ет! — слышалось в коридоре. — Кар! Огонь воды не осушает, вода огонь не потушает… — декламировал именно тот шизофреник, объект ненависти Дениса, недавно перечислявший все города и посёлки Южной Америки, Костя Суслов по прозвищу Кардинал.

Мизерабли любили яркие клички, словечки — порой действительно идиотские, но иногда образные и меткие. Узкий коридор для гуляния назывался взлётно-посадочной полосой или, коротко, взлёткой. Бровастый мужчина, круглосуточно спрашивавший, когда мама приедет, стал Мамкой. В чести были державные титулы: имелись Кайзер Вильгельм, Барбаросса — и вот Кардинал. Костю Суслова так нарекли за карканье и за проповеди: он вставал посреди коридора и, сняв с ноги тапок, торжественно поднимал — носком вверх, подошвой вперёд. Этот воздетый тапок действительно напоминал что-то церемониальное: не то скипетр, не то какую-то остроугольную митру…

— Вода огонь не потушает, огонь ея — не осушает! Кар. Поэт Львов, кар-кар! Поэзия… львов!.. И тигро́в, — вещал Костя.

Многие мизерабли на улице не привлекли бы особенного внимания. Тот же Денис, хотя и выглядел неаппетитно со своим жёлтым лицом и сломанными зубами, но не до такой степени, чтобы на него стали оглядываться прохожие. А на Косте лежало клеймо. Он был высок, тощ, с очень слабым, качавшимся при ходьбе позвоночником: расхаживая по коридору, поднимал колени, как цапля, и с каждым шагом подныривал шеей. К этому добавлялся уродливый лягушачий рот, оттопыренные уши, сильно скошенный лоб, очень близко и глубоко посаженные глаза…