— Поэт Львов, восемнадцатый век! Историческая поэзия, кар. Я историк!

— Ты не историк, ты истерик, — отозвался Денис, намывавший мензурки, и сразу взглянул на Дживана, оценил ли тот каламбур.

— Я великий историк! — не сдался Костя. — Поэт тигров… Тигро́в!

— Бред, — огрызнулся Денис.

— Бред насущный! — парировал Костя. — Я бред кар, ты бред кар-кар, они, мы, вы бред кар-кар-кар. Всё бред…

За окнами уже было темно.

Дживан подумал… или, точнее, Дживан стал проникаться мыслью — как ткань напитывается водой и тяжелеет, темнеет, — что ему предстоит провести вечер и ночь в компании мизераблей и пожилой, совершенно чужой ему санитарки, — и в первый раз после того, как он победителем, с прямой спиной, после двух почти бессонных ночей вышел из пятиэтажки на ПВЗЩА, Дживан почувствовал, что устал. Усталость пропитывала всё тело, плечи, спину, затылок. И ещё Дживан осознал… нет, опять же, не осознал, а, скорей, ощутил, — насколько трудно будет определить, кто из тридцати шести мизераблей вчера чиркнул спичкой.

— Ку-да?! — Тётя Шура грузно поднялась с места и двинулась за Полковником, который, еле переволакивая дрожащие ноги, придерживаясь за стеночку, тащился к двери. — Куда отправился? А? Чего? Громче рот открывай!

— Хорошо… — прошептал Полковник одними губами.

— Вижу, что хорошо. Вон туда тябе! — Тётя Шура развернула его за плечи легко, как игрушечную машинку, которая упёрлась в стену, но завод у неё ещё не кончился. — Туда, понял? Туда иди!

Полковник пошаркал в противоположную сторону. Дживан увидел, что на левой щеке и на лбу у Полковника — большой красно-синий кровоподтёк. В надзорной палате Дживан этого не заметил, потому что Полковник лежал, отвернувшись к стене.

— По тумбочкам шарился, паразит! — буркнула тётя Шура. — Свои же и наказали. Старый, сосудики слабые — сразу вон синяки…

Отодвинув Дениса от раковины, тётя Шура вымыла руки — и просветлела, как будто вспомнила что-то радостное и важное:

— Ко́втуна, Ковтуна помнишь? Гасю твоего всё жалел? С шишкой на голове? Умер!

— Да? Отчего?.. — рассеянно отозвался Дживан: он задумался и на минуту забыл, что тётю Шуру следовало игнорировать.

— Та-а, отчего в Колыванове умирают. Нябось не покормили, и умер. Три недели как перевели… У нас сколько он был? лет пять?.. Какой пять! Он у нас был лет восемь, девять вожжались с ним, а в Колыванове, видишь как: раз — и… Заманал дрызгать! Обдрызгал мне всё тут! Пошёл! — вдруг рявкнула она на Дениса. — Выключил воду давай, пшёл, мордва!

— Я же помогаю… — опешил Денис.

— Помощники, млеть… поговорить не дадут… блюдолиз…

Колываново, упомянутое тётей Шурой, когда-то считалось отдельным медучреждением, интернатом для хроников — и фактически таковым оставалось. Но де-юре оно теперь входило в состав центральной больницы Подволоцкого района, ЦРБ. Первое психоневрологическое отделение (в котором работал Дживан и которым заведовала Тамара), второе (женское) и третье (наркологическое) размещались в усадьбе Пучкова, а четвёртое (Колываново) — в восемнадцати километрах: по шоссе, потом вбок и вниз по грунтовке, заброшенная деревня, и на задворках — барак.

Дживан был опытным медиком — не просто медиком, а психиатром, и многое повидал. Но после того, как ему пришлось в первый раз побывать в Колываново, Дживану стал время от времени сниться сон.

Дживана вроде казнили — непонятно за что; впрочем, важна была не причина, а сам процесс, напоминавший повешение, — хотя не было ни петли, ни верёвки. Дживана ставили на что-то твёрдое — может быть, на ту самую табуретку, с которой он в детстве, как полагалось, читал стихи, — а потом это твёрдое из-под него выбивали. Вот и вся казнь.

Физической боли не было: Дживан не ушибался, его ничто не душило, — но он испытывал необъяснимое потрясение оттого, что из-под ног исчезала опора. Один миг под подошвами оставалась тоненькая, как плесень на мягком сыре, плёночка — под человеческим весом сразу же прорывалась, и Дживан — очень медленно, постепенно, почти неподвижно — проваливался во что-то блёклое, почти бесплотное, вроде мягкой-премягкой ваты, немного влажной, или пуха с какими-то слизистыми паутинками, волосками.

Ужас — тусклый, бескровный — заключался именно в том, что в этой мягкой вате не за что было схватиться, не на что опереться: нельзя было остановить падение или замедлить. Последним истошным движением Дживан делал попытку вырваться, вывернуться — и просыпался.

Никто не хотел идти работать в четвёртое отделение. Даже в первое, со времён Владимира Кирилловича считавшееся во всей ЦРБ образцовым, уже больше месяца не могли найти санитара — а от Колыванова как от огня шарахались последние деревенские забулдыги. Заведующий «четвёркой» сам превратился в забулдыгу — все в ЦРБ это знали. Дживана дважды вызывал замглавврач, рисовал хитроумную комбинацию, в результате которой Дживан, медицинский брат без диплома о высшем образовании, делался исполняющим обязанности завотделения с зарплатой как у Тамары, со льготами и соцпакетами… Но, во-первых, горой вставала Тамара — а главное, сам Дживан отказывался наотрез.

В родном отделении тоже бывало несладко. Бывало страшно. Бывало физически неприятно — хотя по сравнению с тем, как пахло в «четвёрке», первое отделение могло сойти за альпийский луг: вернувшись из Колыванова, Дживан немедленно снял с себя и перестирал всю одежду, и сам мылся, мылся, извёл всю горячую воду в колонке, не мог отмыться. В первом психоневрологическом отделении тоже что-то могло напомнить — и порой напоминало Дживану — ту скользкую и морщинистую сырную плесень, кожицу, плёнку физического отвращения, но здесь под этой плёнкой ещё прощупывалось нечто твёрдое, осязаемое, ещё теплилась жизнь. А в Колыванове под плёнкой была пустота.

— …Вишь как, Дживан Грандович, мы тут с ними возимся, канятелимся, а в Колыванове по хрену, ел ты — не ел ты; не ел — и не надо. Вон, три недели, и это… Михална — помнишь, меня подменяла? — я ей говорю: что ж вы там за нашими не глядите?..

Дживан не слушал. Он наблюдал и фиксировал: вот Нурик из третьей палаты замер и вглядывается в притолоку. Что-то там видит своё. Хотя утверждал, что галлюцинации прекратились… А если бы голоса приказали ему поджечь дверь — послушался бы? Свободно. Нурик у нас получал трифтазин… дозировка?.. Так, у Нурика дозировочку посмотреть…

Вон Гася еле идёт: ноги такие тяжёлые, что он их не поднимает, а переволакивает, как на лыжах… Гася? Нет, у Гаси этой ночью был приступ…

Костя Суслов, наоборот, поднял длинную ногу, как аист: высматривает, куда наступить. Решился! Быстро, на цыпочках, перебежал коридор, как будто реку по льдинам, и встал навытяжку перед последней, пятой кроватью.

На дальней койке спиной к Дживану полусидел пациент: было видно коричневую щеку, плечо в яркой футболке, квадратное лоснящееся от загара колено. Костя сделал несколько замысловатых, возможно магических, жестов. Донеслось нечто вроде «ми-ло-сти-по-ве-ле-ва…» Коричневое колено описало в воздухе полукруг, лежавший легко приподнялся, опустил ноги на пол и оказался в профиль к Дживану. Уже одно это плавное перемещение — взмах-подъём-поворот, — исполненное лениво и в то же время компактно и точно, выглядело необычно по сравнению с неуверенно-скованными движениями большинства мизераблей. Обладатель коричневого колена и внешне разительно отличался от остальных, жёлто-пергаментных и бледно-синюшных. Это был юноша лет восемнадцати, невысокий, но пропорционально сложённый, с красивым восточным лицом.