год после трагедии с Зазой она вот так же высторожила дядю Муртуза и нанесла ему несколько ударов кинжалом в грудь. Муртуз сумел отнять у нее кинжал и, прижав Залму к своим ранам, занес ее во двор. Тетя Залму была вся в черном, босая, с растрескавшимися, почерневшими подошвами. Она из аула в город и обратно ходила пешком. Никого не смущалась, и многие в страхе шарахались от нее. Она была бродячим укором всем нам, она была тенью нашего страшного будущего. Я слышал, что так поговаривают люди. Залму жила неизвестно где, питалась неизвестно чем. Любые попытки позаботиться о ней или вмешаться в ее жизнь встречала в штыки, разражаясь при этом истерическими воплями. Уставясь на меня отрешенными глазами, она медленно подошла, уперлась лбом в мою переносицу и так сжала мое лицо в своих ладонях, что казалось – она хочет прощупать его костную основу. Шепотом просила меня сказать, где могила ее дочери Зазы. Она просила вернуть ей кости дочери, обещая взамен клад Газику– Кумухского золота.

 -Я ведь вам не родственница и не односельчанка, – повторяла Залму.

Высокогорный Гази-Кумух некогда был известен и славен. Он был политическим и военным центром Дагестана и всего Северного Кавказа. Через него пролегал Великий шелковый путь, все торговые пути и дороги религиозных миссионеров. Залму уверяла, что знает, благодаря чему кумухцы получили все эти дары, благодаря золотым рудникам, находящимся на горе Кимизу. Залму готова показать, где золото, в обмен на могилу дочери.

– Подумай над этим! Я приду через месяц, в ночь новолуния, когда умрет твоя любимая тетя Асли!

Выпалив все это свистящим шепотом, Залму резко отпустила мое лицо и быстро пошла прочь, пыля по дороге босыми ногами. Под вечер пришел Шамиль с портативной борм– машиной. В свое время его исключили за непосещаемость с последнего курса мединститута и теперь, по справке, он работал в стоматологическом кабинете железнодорожной больницы. Шамиль, хоть и не окончил института, среди клиентов слыл хорошим врачом. Он добрый беспечный малый, баловень судьбы.

– Дорогая наша тетя Асли, ну-ка давайте осмотрим ваши зубы! Шамиль положил мышьяк и сказал, что послезавтра придет его вынимать. – Смотри, напомнишь мне, а то я могу забыть – ты же знаешь, мышьяк нельзя оставлять дольше срока. А на счет этого, как его… цеха, завтра поговорим, устал сегодня.

Шамиль ушел, собрав инструменты. Вернувшись во двор, я увидел, что тетя Асли стоит у крана с водой, выплевывая кровяную слюну. У нее дрожала рука и слегка тряслась нижняя челюсть. Я молча стоял в стороне и смотрел, как моя сестра помогает тете. Я подумал, что женщины нашей семьи всегда ходили в трауре. Миновав коридор, тесно заставленный вещами из моей комнаты, я тихо вошел в зал. Мой отец, Авчиев Махач, сидя за столом с майором милиции Калла-Гусейном. Майор был родом из нашего селения и почему-то считался там уважаемым в городе человеком. Односельчане, приезжая в город, нередко шли к нему со своими заботами. Фуражка майора лежала на столе рядом с блюдом вареного мяса и початой бутылкой коньяка. Сам майор с улыбкой протянул мне для пожатия свою пухлую руку.

– Все-таки похож на деда, – кивнул в мою сторону Калла.

– Покойный Ансар был гигантом, – устало вздохнул отец.

– Да, нынешние явно помельчали. – Калла продолжал разглядывать меня, поглаживая свою гладкую лысину. Дойдя до моей обуви, майор, словно очнувшись, вздохнул и повернулся к отцу.

– Да, да, Махач… Как я уже говорил, все это оттого, что люди не знают своих прав. Не знают, куда и как обращаться. Вот ты коммунист, всю жизнь работал честно, а воспользовался ли этим? Хотя бы в данном деле? Нет!

– О чем ты говоришь, Калла? Права даны вам, и вам даны все возможности.

– Да нет, Махач. Ты так говоришь, потому что не знаешь моей работы. У нас больше обязанностей, чем прав. Ты лучше собери все свои документы, и я тебе скажу, куда и как написать. А дальше все сделают мои связи. Мы твою сестру Асли можем через Минздрав даже в Москву отправить.

– Увхва-а, Москва! Разве мы о ней думаем? Откуда у нас такие силы? Достаточно тут, на месте.

– Хорошо, хорошо, проблем не будет. …

Проводив гостя, отец вернулся и показал пальто, которое купил для моей сестры Мариям. Тетя Асли и Мариям обрадовались ему, а мне оно не понравилось -черного цвета, с бобровым воротником. Я сказал, что это пальто не для школьницы, а для старухи. Отец рассердился: мне ничем невозможно угодить – впрочем, как и всему моему материнскому роду; все мы хамы и гордецы, а у самих за душой ничего нет. Когда легли спать, я долго не мог заснуть, слушая, как рядом со мной отец вздыхает, ворочается и глухо ворчит. Уже засыпая, я слышал, как он встал, накинул на плечи полушубок и, кряхтя и сморкаясь, прошел по коридору во двор. Далеко за полночь я проснулся от дверного скрипа и шарканья шагов. Отец заметил, что я бодрствую, и заговорил со мной:

– Я-то хоть всегда плохо сплю в городе, а ты чего не заснешь?

– Просто думаю.

– О чем? Ну, чего молчишь?

– Думаю, как интересно получается. Ты мне в детстве всегда говорил: «Не воруй», «Не связывайся с хулиганами». И так каждый день, хотя я не давал никакого повода. Ты как будто предвидел… – Что ты говоришь, Ансар? Ты что, воруешь? Или с хулиганами связался? – Нет, успокойся… Я просто вспомнил твои наказы. – Тогда что за дурацкие мысли в твою голову лезут? – Да ничего, я просто вспомнил, что бабушка учила меня другому: «Спрашивают: видел? Говори: не видел! Спрашивают: слышал? Говори: не слышал! Спрашивают: делал? Говори: не делал!» Три ее заповеди я знал, как стихи.

– Ансар, перестань чепуху молоть, спи! Вечно ты… – Отец чертыхнулся и с шумом завернулся в одеяло.

Проснувшись поутру, я натянул брюки и, на ходу нашаривая ногой тапочки, вышел в коридор, заваленный вещами, залитый белым и в то же время сонным осенним светом туманного неба. Во дворе, устланном опавшими листьями, засыпанный ими спал, завернувшись в бурку, отец – словно в горах, где сторожил табуны и овечьи отары. Тетя Асли сидела на стуле, гладила голову примостившейся рядом на коврике Мариям и жалостливо глядела на брата. Я прошел между деревьями по мокрой грунтовой тропинке, спустился на вторую террасу сада. И вдруг мне показалось в расползающемся утреннем тумане, что на самой нижней террасе, за металлическим столиком с никелированными ножками, которых уже коснулась ржавчина, сидит