чтобы продолжать учиться музыке. У него так разгорелись глаза, что Лотта почувствовала – надо соглашаться. Она терпеть не могла кого-то разочаровывать, тем более папу, и к тому же совершенно не представляла, чем будет заниматься – у неё не было способностей к часовому делу, как у Биргит, а кухня была, конечно, царством матери и Иоганны. Работа за пределами дома в семье даже не обсуждалась. Почему бы не стать студенткой Моцартеума, если она, конечно, поступит? Почему бы не поучиться чему-то новому? Почему бы не порадовать отца, раз уж она не могла придумать, как порадовать саму себя?

И почти сразу же она обнаружила, что ей ненавистна атмосфера высокомерия, снобизма и склок, сплетен, злословия и вечного соперничества; примерно в это же время она поняла, что недостаточно талантлива, чтобы её воспринимали всерьёз учителя и другие студенты.

Это была пустая трата денег и усилий, и она как могла старалась не давать волю несвойственным ей чувствам досады и тоски, старалась делать вид, что не замечает насмешек других учеников и раздражения профессоров. Так что она сидела на скамейке посреди Резидентплатц, тащиться на занятия ей не хотелось, но других вариантов не было.

Вздохнув, она поднялась и направилась через широкую площадь к пешеходному мосту через Зальцах, который вёл к университетским помещениям на Шварцштрассе. Пересекая площадь, Лотта заметила толпу, которая слушала человека, стоявшего на ступенях фонтана; он кричал о чем-то с выражением ликующей ярости на лице, и вместе с гневными словами изо рта вылетала слюна.

– Кто виноват, что банки обанкротились? Евреи! Кто отбирает ваши деньги и ест ваш хлеб? Евреи! Кто контролирует акции, банки, даже магазины одежды? – Он выдержал паузу, его рот изогнулся в кривой ухмылке. Толпа, воодушевлённая его пылкой речью, проскандировала:

– Евреи!

– Совершенно верно, добрые люди Зальцбурга! Евреи разрушили наш привычный уклад. Они пачкают нашу чистую германскую кровь! Мы, дети и наследники Германии, с долгой и благородной историей, восходящей к самому Карлу Великому, вынуждены выпрашивать объедки, которые евреи соизволят нам дать. Это должно прекратиться! И это прекратится, когда Гитлер объединит нас с Германией!

Услышав одобрительные возгласы толпы, Лотта похолодела. Все чаще и чаще она видела в городе такие демонстрации или читала в газетах непристойные статьи о ненависти к евреям и желании австрийцев объединиться с Германией, несмотря на решение правительства оставаться независимым и объявить членство в Национал-социалистической партии вне закона.

На прошлой неделе Лотта видела Яноша, точильщика ножей, с подбитым глазом и всего в синяках. Когда мать спросила, что случилось, он пожал плечами и улыбнулся, показав, что он лишился нескольких зубов.

– Мальчишки решили преподать мне урок. Что я могу сказать, фрау Эдер? Этот мир – несчастливое место.

Губы матери вытянулись в тонкую линию, но она ничего не сказала. Отец же был очень расстроен и настоял на том, чтобы вдвое больше заплатить Яношу за заточку ножей.

– Вдвое! – воскликнула Хедвиг, когда он ушёл. – Есть милосердие, а есть глупость.

– Что ж, позволь мне побыть глупым. – Манфред печально улыбнулся, и Хедвиг, хмыкнув, умчалась наверх.

Лотта знала, что отец терпеть не может нацистов и всё, за что они ратуют; она слышала немало критики, когда собирались его гости. Но она не знала, что думает мать; если у неё вообще были политические убеждения, она держала их при себе, и Лотта могла лишь предполагать, что Хедвиг солидарна с мужем.

А что думала она сама? У Лотты тоже не было особенного мнения, разве что раздражали злобные крики. Она любила тихую жизнь, спокойный ручей был ей ближе, чем бурная река, и всё, что она делала – слушала стариков на отцовских собраниях, ела приготовленный матерью тяжёлый грёстль, хотя с трудом могла прожевать картошку на свином сале, посещала уроки музыки, которые ей не нравились, – она делала, чтобы радовать других.

Самой же Лотте счастье всегда казалось недосягаемым мерцанием на горизонте, которое слишком часто исчезало из поля зрения, как бы она ни пыталась разглядеть его в музыке или в тишине, в угождении другим или потакании себе. Она всегда, подумала Лотта, обречена неустанно гоняться за этим неуловимым чувством, за далёким мерцанием.

Оратор спрыгнул со ступенек, и толпа начала расходиться, Лотта отошла в сторону, изо всех сил стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Тот, кто так завёл толпу, оказался грубым краснорожим типом; на щетинистой шее был небрежно завязан заляпанный галстук. Он посмотрел на Лотту и усмехнулся так, что она опустила глаза.

Она всё чаще и чаще замечала, как на неё смотрят мужчины – с понимающим блеском в глазах, с ухмылкой, обводя глазами всё её тело, и это казалось ей очень фамильярным и грубым.

– Это потому что ты красивая, – объяснила Иоганна. – Ты же понимаешь, какая ты хорошенькая, Лотта? И мужчины тоже понимают. Увы, они не могут сдержаться, хотя им следовало бы.

Что она могла ответить? Да, ей часто говорили, что её пышные золотые волосы, большие голубые глаза и рот, похожий на розовый бутон, – идеал красоты, но что хорошего могла принести ей эта красота, кроме нежеланного внимания? Она предпочла бы быть некрасивой, хотя никогда не говорила об этом вслух, потому что красота – дар, как волшебный голос или острый ум. Она не хотела быть неблагодарной и всё же терпеть не могла, когда на неё таращились.

Лотта перешла на другую сторону площади и направилась через Моцартстег, кованый пешеходный мост через Зальцах, когда поняла, что тот человек со ступеней фонтана догнал её и намеренно преследует по узкому мосту.

– Ну, фройляйн, а вы что думаете о моей речи? – спросил он с сильным баварским акцентом, и в его голосе звучали непристойные нотки. Лотта сделала вид, что не обращает на него внимания, и ускорила шаг, но ускорился и мужчина, догнал её и схватил за руку, испугав её так сильно, что сердце подпрыгнуло к горлу.

Он заставил её повернуться, удерживая за руку, притягивая ближе к себе, а его взгляд блуждал вверх и вниз, как и боялась Лотта.

– Я видел, что ты слушаешь! – прорычал он.

– Только потому что вы говорили так громко, – ответила Лотта и попыталась убрать его руки, но он крепко держал и прижимался лицом к её телу.

– Думаешь, ты слишком хороша для меня, а? – Он с силой сжал её руку и потряс. – А?

Голос Лотты застрял у неё в горле, когда она смотрела на мужчину со страхом и отвращением одновременно; она чувствовала исходивший от него запах пота и пива, и её желудок скрутило.

– Отпустите меня, – потребовала она, но голос