— Пойдемте же отсюда, мои милочки, — ласково проговорил де Вивонн, опуская на плечи молодых женщин свои руки в перчатках из белой кожи. — Сейчас появятся каторжники. Я разрешил полусотне из них дойти до бухточки Рошер, до кладбища, и похоронить там одного из них — этот чудак не придумал ничего лучше, как испустить дух, когда мы уже входили в гавань. Это нас и задержало. Мой помощник предложил — с моего одобрения — бросить труп в море, как это всегда делают, если галера находится среди волн. Но священник воспротивился, сказав, что не успеет прочитать все молитвы и выполнить обычные церемонии, и что нельзя с христианином обращаться, как с дохлой собакой; короче, что он хочет предать его земле по всем правилам. Я уступил, потому что мы были уже почти в гавани и потому что я знаю по опыту, что этого миссионера не переспорить. Раз он вбил себе что-то в голову, его не заставишь отступиться ни силой, ни уговорами. Так идемте же! Я хочу прежде всего отвести вас к мороженщику Севоле: полакомимся у него фисташковым шербетом и попьем турецкого кофе.

Они ушли, а стражник у сходней продолжал щелкать плетью. Он был похож на служителя зверинца, из тех, что стоят у открытой дверцы клетки, выпуская хищников на арену цирка.

За позолоченной стенкой раздавались жуткие звуки, звон цепей, хриплые голоса.

Толпа зрителей зашевелилась, когда на лестнице появились первые каторжники. Они держали цепи, — кто на плече, кто в вытянутой руке, — чтобы их тяжесть не слишком мешала шаткой походке. Один за другим они ступали на доски сходней. Скованы они были по четверо. Лодыжки их, — там, где ногу охватывало металлическое кольцо, — были кое-как обернуты грязными тряпками, но большей частью эти тряпки были в крови.

И мужчины, и женщины крестились, когда каторжники проходили мимо. Те были босы, почесывались, шли, опустив глаза. От их одежды — шерстяной рубашки и штанов, с широким поясом, когда-то белым, — задубевшей от морской воды, — исходила ужасная вонь. Большинство были бородаты. Их спутанные волосы вылезали из-под надвинутых по самые брови красных шерстяных шапок. У некоторых шапки были зеленого цвета. Это были осужденные бессрочно.

Первые прошли с безразличным видом. Следующие предоставили ожидаемую потеху. Они поглядывали на женщин загоревшимися глазами, отпускали грубые шутки, делали непристойные жесты. Один напустился почему-то на тихого горожанина, который спокойно стоял неподалеку, — но стоял свободно, не был закован! — выкрикивая:

— Тебе это забава?.. Ах ты, винная бочка, мало тебя раздуло…

Один из стражников размахнулся узловатой плетью и хлестнул по бледной коже, и так уже покрытой ранами и кровоподтеками. Женщины взвизгнули от жалости.

Затем появилась новая группа каторжников. Эти держали шапки в руке. Губы их шевелились, и можно было различить молитвенный напев. В толпе зрителей установилась торжественная тишина. По сходням спустились двое узников, держа тело, завернутое в парусину. За ними шел священник, и его черная сутана резко выделялась на фоне сборища в красных лохмотьях.

Анжелика жадно вглядывалась в него. Она не была уверена, что узнает его. Ведь она видела его десять лет назад и в таких обстоятельствах, которые тяжело было вспоминать.

Кучка этих несчастных уже удалялась, их цепи бряцали по мостовой. Анжелика взяла Флипо за рукав.

— Ты пойдешь за этим священником, отцом Антуаном. Его так зовут. Как только удастся подойти к нему, ты ему скажешь… Слушай меня внимательно. Ты ему скажешь: «Мадам Пейрак находится здесь, в Марселе, и хочет встретиться с вами в гостинице „Золотой колос“».

— Войдите, святой отец, — пригласила Анжелика.

Священник замялся на пороге комнаты, где его ожидала знатная дама в скромно-дорогом наряде. Он явно стеснялся своих больших грубых башмаков и позеленевшей сутаны с обтрепанными рукавами, из которых торчали его изъеденные морской солью багровые руки.

— Простите, что принимаю вас здесь, у себя в комнате. Я приехала сюда тайком и не хотела бы, чтобы меня заметили и узнали, — сразу же объяснила молодая женщина.

Священник знаком показал, что понимает ее и что эти мелочи ему безразличны. Он уселся на табурет — по ее приглашению. Теперь Анжелика стала узнавать его. Так он сидел в тот вечер у догоревшего костра на месте казни, сгорбившись, словно закоченевший кузнечик, и только угольки его глаз вспыхивали, когда он поднимал веки. Анжелика села напротив него и спросила:

— Вы меня припоминаете?

— Вспоминаю. — Строгие черты отца Антуана тронула беглая улыбка. Он внимательно разглядывал сидевшую перед ним женщину, сравнивая ее с той метавшейся в отчаянии, потерявшей голову, почти безумной, которая кружила вокруг выгоревшего костра под порывами холодного зимнего ветра, изредка раздувавшего немногие не совсем погасшие угольки.

— Вы тогда ждали ребенка, — прибавил он тихонько. — Что с ним стало?

— Это был мальчик. Он появился на свет в ту же ночь. Он родился… и уже умер. Девяти лет.

Потрясенная воспоминанием о маленьком Канторе, она отвернулась к окну, проговорив про себя: «Его взяло Средиземное море».

На улице темнело. Оттуда и со всех прилегавших переулков доносились оклики, песни, крики, разговоры турков, испанцев, греков, арабов, неаполитанцев, негров и англичан, толпившихся возле открывающихся притонов и кабаков. Где-то неподалеку зазвенела гитара, а потом мелодию продолжил голос, мужской, молодой, полный горячего чувства. Но за всеми этими звуками и шумами ощущалось присутствие моря и слышно было, как оно гудит непрерывно, словно огромный рой пчел, там внизу, у края города.

Отец Антуан смотрел на Анжелику и размышлял. Эта женщина в блеске неотразимой красоты, казалось, ничего не имела общего с той дрожавшей от ужаса и отчаяния бедняжкой, облик которой сохранился у него в памяти. Эта была уверена в себе, знала, что делается вокруг и что надо делать ей, могла даже быть опасной. В который уже раз он сталкивался с невероятным изменением людей под влиянием пережитого. Он никак не узнал бы в этой даме ту несчастную женщину и не счел бы возможным отождествить их, если бы не скорбное выражение, появившееся на лице дамы, когда она говорила о своем ребенке.

Теперь она вновь перевела взгляд на него, и маленький тюремный священник подобрался, скрестил руки на коленях, словно готовясь к борьбе. Он вдруг испугался предстоящего разговора. Ведь она заставит его все рассказать, а это значит взять на себя страшную ответственность.

— Святой отец, — заговорила Анжелика, — я так и не узнала, а теперь очень хотела бы знать, каковы были последние слова моего мужа на костре… На костре, — настойчиво подчеркнула она. — В последнюю минуту. Когда его уже привязали к столбу. Что он сказал тогда?

Священник поднял брови.

— Поздно вы захотели об этом узнать, сударыня. Теперь вам придется извинить слабость моей памяти. Я ничего не помню об этом. С тех пор прошло много лет, и мне довелось многих осужденных провожать в последний путь. Поверьте мне. Я не могу ничего вам сообщить.