Никто не услышал звуков его падения! Это имело разумное объяснение. Сейчас погода была гораздо лучше, чем три недели назад, но, оглядевшись по сторонам, я не увидел на палубе ни одного человека. Меня уже знобило от холода; зубы стучали, словно выставленная напоказ начинка часового механизма. Я спустился в бар, чтобы немного согреться спиртным.

* * *

Мы обогнули маяк на Западной губе и около семи часов вечера вошли в акваторию Виньярд-Хейвена. Загрохотали цепи; паром с глухим стуком причалил к пристани вокзала. Резкий толчок едва не сбросил меня с лестницы. Я не ожидал комитета по встрече, и правильно делал, потому что мной интересовался только пожилой таксист, державший вырванную из блокнота страницу, на которой с ошибками была написана моя фамилия. Когда он загрузил мой чемодан в багажник, ветер поднял в воздух большой кусок целлофана и, вращая легкую добычу, с шелестом протащил ее по льду через всю автостоянку. Небо казалось белым от звезд.

Я слабо представлял себе, где нахожусь, поэтому купил путеводитель по острову. Летом популяция Виньярд-Хейвена доходила до сотни тысяч, но в зимний период, когда отпускники закрывали дачные дома и мигрировали на запад, население сокращалось тысяч до пятнадцати. Здесь оставались только местные: замкнутые стойкие люди, называвшие материк Америкой. На острове имелось два шоссе (одно было маркировано транспортными огнями) и дюжина грунтовых дорог, ведущих в такие места, как «Запруда петардных всполохов» и «Бухта глотки Джоба». За всю поездку таксист не произнес ни слова. Он бесцеремонно разглядывал меня в зеркало заднего вида. Когда мой взгляд в двадцатый раз столкнулся со слезящимися глазами старика, я подумал, что чем-то обидел его. Возможно, эта поездка помешала ему что-то сделать. Я не мог представить себе, чем именно тут занимались люди. Улицы в районе паромного вокзала были пустынными, а когда мы выехали из города и помчались по главной магистрали, за окнами осталась только темнота.

К тому времени я провел в пути семнадцать часов. Мне оставалось лишь гадать о том, где мы находились, мимо какого места проезжали или куда направлялись. Все усилия начать беседу провалились. В холодной черноте окна виднелось только мое отражение. Я чувствовал себя как английский путешественник семнадцатого века, который, приплыв на край Земли, направлялся на первую встречу с местными вомпаньягами.

Звучно зевнув, я быстро прикрыл рот тыльной стороной ладони и объяснил бестелесным глазам, смотревшим на меня из зеркала:

— Извините, но в той стране, откуда я прилетел, сейчас уже ночь.

Водитель покачал головой. Поначалу я не понял, выражал ли он сочувствие или выказывал свое неодобрение. Но затем до меня дошло, что говорить с ним не имело смысла — он был глухонемым. Я вновь отвернулся к окну.

Через некоторое время мы проехали пару перекрестков и свернули налево — как я догадался, к Эдгартауну. Передо мной замелькали белые, обшитые шпоном дома, штакетные заборы, небольшие огороды и веранды, освещенные витиеватыми викторианскими фонарями. На девяносто процентов здания были пустыми и темными, но в некоторых окнах, сиявших желтым светом, я замечал картины с изображением парусных кораблей и хмурых предков с бакенбардами. Пока мы спускались к подножию холма и проезжали мимо старой церкви, большая, в легкой дымке, луна, изливала серебристый свет на покрытые дранкой крыши и силуэты яхт, стоявших в гавани. Из нескольких труб поднимались клубы дыма. На миг мне показалось, что я смотрю на декорации для фильма «Моби Дик». Свет фар выхватил вывеску паромной переправы на остров Чаппакуиддик, и вскоре после этого мы остановились перед отелем, называвшимся «Вид на маяк».

Я снова представил себе панораму летнего сезона: ведра, лопаты и рыбацкие сети, сваленные на верандах; веревочные сандалии, оставленные у дверей; наносы белого песка, чьи полосы тянулись с пляжа. Однако сейчас, посреди зимы, большой и старый деревянный отель потрескивал на ветру, как парусник, севший на риф. Я полагаю, администрация ожидала весны и не спешила обдирать пузырящуюся краску или смывать слой соли с грязных окон. Рядом в темноте шумело море. Я стоял на деревянном настиле перед входом в отель и, держа в руке чемодан, следил за огнями такси. Когда они исчезли за поворотом дороги, у меня появилось чувство, близкое к ностальгии.

В вестибюле девушка, одетая, как служанка Викторианской эпохи — в белом фартуке и кружевном чепце, — передала мне записку из офиса Лэнга. Меня извещали, что в десять часов утра за мной придет машина. Мне следовало взять с собой паспорт для его предъявления сотрудникам охранной службы. Я почувствовал себя участником мистического тура: стоило мне добраться до какого-то места, меня тут же снабжали очередным набором инструкций о том, куда двигаться дальше. Отель был пустым; ресторан не работал. Мне сказали, что я могу выбрать номер по своему желанию, поэтому я занял комнату на втором этаже, с большим столом, пригодным для работы, и с фотографиями старого Эдгартауна, развешанными на стене: особняк Джона Коффина (1890); китобойное судно «Великолепный» у пристани Осборна (1870). Когда коридорный ушел, я выложил на стол ноутбук, список вопросов и вырезки из воскресных газет. Затем меня потянуло к кровати.

Я мгновенно уснул и проснулся около двух ночи, когда мои внутренние часы, все еще настроенные на лондонское время, пробили, словно Биг-Бен, и подняли меня на ноги. Я почти десять минут искал мини-бар, прежде чем понял, что в моей комнате его не имеется. Импульсивно набрав телефонный номер Кэт, я поймал себя на том, что не знаю, о чем спросить. Впрочем, она все равно не ответила. Я хотел отключиться, но зачем-то наговорил несколько фраз на ее автоответчик. Очевидно, она ушла на работу раньше обычного… Или просто не ночевала дома. Здесь было о чем подумать, и я погрузился в мрачные размышления. Тот факт, что в мире не осталось людей, которых я мог бы винить в своих бедах, никак не способствовал моему настроению. Я принял душ, вернулся в постель и, выключив лампу, натянул сырое одеяло до самого подбородка. Каждые несколько секунд медленный пульс маяка наполнял комнату слабым красным заревом. Наверное, я пролежал так несколько часов — с широко открытыми глазами, в полном осознании, но абсолютно бестелесный. Это была моя первая ночь на Мартас-Виньярде.

* * *

Ландшафт, который постепенно проступил сквозь мглу предрассветного утра, оказался плоским и однообразным. Под моим окном проходила дорога, за ней вился ручей, затем — тростниковые заросли, песчаный пляж и море. Симпатичный маяк Викторианской эпохи с куполообразной крышей и с балконом из витых железных прутьев смотрел на пролив и длинную косу в миле от берега. Насколько я понял, это был остров Чаппакуиддик. Стая сотен белых птиц парила над морем, то взмывая вверх, то опускаясь к волнам на мелководье. Ее плотная формация напоминала рыбий косяк.

Я спустился по лестнице на первый этаж, прошел в ресторан и заказал обильный завтрак. В небольшом киоске рядом со стойкой администратора продавались свежие газеты. Я купил «Нью-Йорк таймс». Статья, интересовавшая меня, была похоронена в середине раздела мировых новостей, а затем вторично погребена внизу страницы, что гарантировало ей максимальную защиту от взглядов читателей. Она гласила следующее: