– Исправить? Все исправить?

Она стояла с изумленным видом, блузка, жакет и пальто все еще расстегнуты, и он не удержался, опустил глаза на ее грудь, совсем недавно переполнявшую его ладони, а сейчас при каждом негодующем вздохе Лилибет распиравшую ее корсет. Не самый благоразумный поступок, прямо скажем.

– Ты только посмотри на себя! – взорвалась она. – Все еще пожираешь меня взглядом, ради всего святого! Да ты представления не имеешь, что это значит!

Он отступил.

– Конечно, знаю! Я женюсь на тебе, Лилибет. Буду всегда рядом, буду нежно заботиться о тебе. Я буду самым верным из мужей, преданным старым псом…

– Верным! – рявкнула она, резкими рывками застегивая пуговицы. – И это говорит мужчина, который меняет любовниц каждую неделю! Который вместе с принцем разыгрывает женщин в карты! Чья репутация безнравственного бездельника стала легендарной даже в Лондоне!

Он открыл рот и снова его закрыл. А что тут можно сказать?

«Ах это! Всего лишь притворство. Блеф. Чтобы прикрыть мою истинную сущность – агента-разведчика при правительстве ее величества».

Ну, не совсем так. Все во имя долга.

Она пристально смотрела на него, и ее взгляд как игла пронзал до глубины души. Только пальцы Лилибет еще двигались, проталкивая пуговицы в нужные петли, пряча ее тело от его взглядов и прикосновений. Из дальнего конца конюшни послышалось пыхтение лошади, беспокойно мечущейся по деннику. «Да, Пенхэллоу, – как будто говорила лошадь, – расскажи-ка нам. Нам не терпится услышать, как ты сумеешь отбрехаться. Добрый сладкоречивый старина Пенхэллоу».

Не услышав ответа, Лилибет покачала головой и опустила взгляд. Воротник она подняла, пальто уже застегнула и сняла с него соломинку.

– Вы не знаете, что означает слово «верность», лорд Роланд. Вы ребенок, мальчишка. Вы просто не знаете.

– Я знаю, что люблю тебя. – Голос его звучал хрипло, нетерпеливо. – И знаю, что ты любишь меня. Во всяком случае, когда-то любила, той любовью, что, как мне думалось, – тут он позволил прорваться горечи, – будет длиться вечно.

Лилибет покачала головой.

– Ты не понимаешь.

– Тогда зачем вот это? – Он гневно показал на землю. – Зачем, черт возьми, раздвигать для меня ноги на полу итальянской конюшни? Для тебя это что, обычное развлечение на сене, да? Добродетельная леди Сомертон! Если бы только Лондон знал…

Ее рука взметнулась как молния и с громким хлопком обожгла ему щеку.

– Да как ты смеешь? – прошипела она. – Лишь один ты знаешь, что это значило для меня. Чего мне это стоило. И ты должен все испортить, да? Испачкать самое драгоценное воспоминание в моей жизни своей желчной… желчной… – Она задохнулась и отвернулась.

– О, Лилибет. Милая, не надо… – Он потянулся к ней, но она уже шла к двери.

– Подожди, любовь моя! Не уходи!

Она побежала.

– Погоди! Стой! – Роланд побежал за ней и схватил за руку.

– Отпусти меня! Мне нечего тебе сказать! – Лилибет вырывалась, лягала его в ногу. Глаза ее сверкали в приглушенном свете фонарей.

Что она только что сказала? Самое драгоценное воспоминание в моей жизни.

Роланд улыбнулся с внезапной уверенностью.

– Хватит, маленькая чертовка. Не в этом дело.

– Тогда в чем? – Она отвернулась.

– Просто… позволь помочь тебе с этим сеном.

– С сеном?

– Да, с сеном. У тебя сзади все пальто в нем. – Для наглядности он смахнул несколько соломинок.

– О! Ты! – Лилибет отбросила его руку и попыталась привести себя в порядок сама, крутясь вправо и влево.

– Стой спокойно. – Роланд безжалостно стряхивал сено, а она стояла, гордо замерев и уставившись на дверь. – Теперь чисто, – распрямившись, сказал он.

– Спасибо. – Она шагнула вперед.

Роланд снова схватил ее за руку, на этот раз намного ласковее, и склонился к уху.

– Я непременно женюсь на тебе, Лилибет Сомертон. Помяни мое слово.

Она вырвала руку и надменно произнесла:

– Ваш единственный шанс поучаствовать в моем бракосочетании, Пенхэллоу, – это ухитриться принять сан и лично провести церемонию. Но тогда преисподняя, – она ткнула пальцем ему в грудь, – замерзнет навсегда, скорбя о потерянной душе.

Выскочила в дверь и помчалась в дождливую ночь. Он посмотрел на опустевшую конюшню, провел пальцами по щеке. Место удара больше не пылало, став просто теплым.

Прелюбодейка.

Лилибет надеялась, что дождь смоет это слово с ее лица. Она почти ощущала его на лбу, написанное большими красными буквами, как у этой несчастной леди в книге.

Что она наделала?

Она этого не делала. Просто не могла раздвинуть ноги для лорда Роланда Пенхэллоу на полу итальянской конюшни. Не могла впустить его в себя, не могла ощущать жар его кожи и его губы на своей груди.

Просто не могла. Потому что если она это сделала, то все, что она про себя знала – про свою силу, честь, непреклонное чувство долга, – все это было неправдой.

Но – о Господи! – как же можно об этом жалеть? Она так сильно его любит. Больше шести долгих лет она скрывала эту любовь где-то глубоко, не признаваясь в ней даже самой себе. И реальность того, что в конце концов она извлекла эту любовь из тьмы на солнце, оказалась более безупречной и бесконечной, чем самое тайное ее воображение. Его прикосновения по-прежнему пылали на коже – и будут пылать вечно.

«Ты сделала – мы сделали – то, что и должны были с самого начала».

Нет. Прекрасная выдумка, но не более того. Выдумка. Господь хотел, чтобы она вышла замуж за графа Сомертона, чтобы выносила ему сына и наследника, чтобы терпела, покуда может, а потом скрылась и вырастила из этого сына мужчину.

«Конечно же, он даст тебе развод, когда я объясню».

Лилибет подавила смешок и ускорила шаг. О, бесценно. Бесценным было бы выражение лица Сомертона, если бы ему сказали, что он – изменявший ей бессчетное число раз, изменявший самым шокирующим образом, чему она лично была свидетельницей, – что теперь он сам стал рогоносцем.

Возможно, гнев его постепенно утих бы и он с ней развелся. Возможно, и нет. Вряд ли это имеет значение – в любом случае он бы отнял у нее Филиппа. Если бы он знал, где она находится в данную минуту, тотчас же послал бы кого-нибудь, чтобы забрать сына. И хотя разлука разорвала бы ее сердце напополам, больше всего она боялась за Филиппа. Если бы пришлось, она бы смогла всю жизнь влачить пустое существование, выдержать позор развода и разлуку, остаться без своего мальчика, но ни под каким видом не обрекла бы Филиппа на взросление в соответствии с представлениями его отца.

Черный коридор был пуст, в общем зале тихонько похрапывали. Лилибет проскользнула вверх по лестнице в свою комнату, сняла шляпку, пальто, жакет, блузку, юбку, избавилась от обтягивающего корсета. Каждый предмет одежды задевал разгоряченную кожу как наждак, мурашки бежали по онемевшему телу.