Через два часа начинались экзамены, и Мартин вместе с другими студентами должен был писать длинные ответы в синих тетрадях. Все это не имело смысла, поскольку он не собирался становиться ученым или посвящать себя бизнесу либо юриспруденции.

— Увидимся, — сказал он соседу и вышел из комнаты.

В общежитии было непривычно тихо — все старательно готовились к предстоящим испытаниям. Покинув здание, Мартин быстро прошел мимо поля, где много лет назад играл в футбол его отец, а задолго до этого тем же самым занимался его дед. Он сел на траву и только тогда заметил незнакомого человека. Тот шагал, заложив руки за спину, — неряшливый усатый старик в кардигане, седые волосы свободно развеваются на ветру. «Альберт Эйнштейн», — вдруг понял Мартин.

Он представил, как подойдет к этому величайшему ученому и всемирно известному физику и расскажет о том, что лежит у него на сердце. Может быть, Эйнштейн посоветует ему что-нибудь, вспомнит какую-нибудь туманную философскую сентенцию, которая отодвинет в сторону все проблемы. Но профессор Эйнштейн уже уходил, засунув руки в карманы и углубившись в мысли, неведомые студенту.

Мартин смотрел ему вслед. А затем вскочил и побежал прочь от Эйнштейна, прочь от Принстона, через широкое футбольное поле прямо к офису «Вестерн Юнион», где, едва переведя дыхание, дрожащими руками написал телеграмму для Клэр Свифт:

ЕДУ К ТЕБЕ НАВСЕГДА ТЧК ВСТРЕЧАЙ МЕНЯ В БЕСЕДКЕ В ВОСЕМЬ ТЧК МАРТИН

Двадцать седьмого мая 1952 года, когда тихий безветренный вечер опустился на север штата Нью-Йорк, на платформе Лонгвуд-Фолс остановился поезд из Принстона. Мартин вышел из вагона и направился через весь город к беседке, где сидела и ждала его Клэр в легком летнем платье сливочного цвета.

— Навсегда? — тихо спросила она, а он лишь мог кивнуть в ответ.

Эбби нажала на паузу, оборвав Мартина Рейфила на середине фразы. Почти час она просидела неподвижно, и теперь, опустив на пол ноги и покачав головой, чтобы немного размять шею, почувствовала невероятную легкость — то ли от вина, то ли от спокойного голоса старого джентльмена.

Эбби выпрямилась и придвинулась к столу, чтобы получше рассмотреть фотографии, лежавшие поверх прочих вещей в открытом портфеле Мартина Рейфила. Сначала она обратила внимание на старую, выцветшую черно-белую карточку красивой и немного смущенной девушки. На обратной стороне была выведена аккуратная надпись: «Клэр, 7.12.1949». Затем Эбби достала фотографию симпатичного парня, еще совсем мальчишки, стоящего на самой границе взрослой жизни. Она сразу узнала Мартина: в юности он действительно был таким привлекательным, каким она себе его представляла. На снимке он стоял, скрестив руки на груди, возле дверцы серебристого автомобиля, высокий, худой, темноволосый и явно глубоко несчастный. И неудивительно: когда Эбби перевернула карточку, то увидела надпись: «Мартин в свой первый день в Принстоне, 1949».

Она продолжила разбирать фотографии и наткнулась еще на несколько интересных снимков: Мартин перед родительским особняком, Клэр со своей сестрой Маргарет в маленьком саду около дома, — но не нашла ни одном, где Мартин и Клэр были бы вместе (во всяком случае, среди лежащих сверху снимков). Естественно, подумала Эбби, никто не одобрял их отношения, им не с кем было поговорить о своих чувствах, и не было близких друзей, которым можно было просто протянуть камеру и сказать: «Сфотографируй нас, если не сложно».

Копаясь в верхнем слое вещей, сложенных в портфель, Эбби нашла письмо Клэр, которое Мартин достал из кармана пиджака в свой первый день в Принстоне. Почерк оказался именно таким, каким она себе его представляла: очень женским — аккуратно выведенные буквы с небольшим наклоном. Эбби поднесла письмо к самому носу и — она могла поклясться! — ощутила слабые отголоски того цитрусового аромата, который пропитывал все, к чему прикасалась Клэр. Она отложила письмо в сторону, к фотографиям, и достала из портфеля несколько старых бланков с выцветшими чернилами: квитанции за комнату в «Сторожке», подписанные в 1949, 1950, 1951 и 1952 годах мистером и миссис Джон и Элис Харрисон из города Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк. Сейчас этого мотеля уже нет. Эбби вспомнила, что несколько лет назад его снесли и на этом месте построили жилой дом. Затем она вытащила телеграмму, которую Мартин послал Клэр двадцать седьмого мая 1952 года. Бумага была тонкой и мягкой, как старая салфетка, края совсем истрепались.

А под телеграммой она обнаружила два потертых серых билета, точнее, две половинки билетов. Корешки. Буквы на них со временем совсем выцвели, так что Эбби пришлось вглядываться изо всех сил, чтобы разобрать напечатанные слова. Она разглядела только «Идлвилд», «Орли» и «28 мая 1952 г.». Значит, они все-таки уехали в Европу. И только тут Эбби поняла, как она этому рада. Они сели на самолет и — полные желаний, сомнений и страхов — улетели в Европу.

Эбби вспомнила, что и сама испытала похожую гамму чувств. Это случилось с ней однажды, но ей не потребовалось лететь на другой континент. Девять лет назад в Нью-Йорке на выставке современного искусства она увидела высокого мужчину, прислонившегося к стене в опасной близости от уродливой картины с кричащей мартышкой. В руках у него был пластиковый стаканчик, в какие обычно разливают дешевое вино на открытии выставок, а сам мужчина непринужденно разговаривал с несколькими посетителями. Она смотрела на его темно-каштановые волосы, карие глаза, на то, как легко ему удавалось рассмешить окружающих, а потом он поймал ее взгляд и вскоре уже пробирался сквозь толпу в ее конец зала. Несколько секунд они стояли молча, делая вид, что разглядывают картины.

— Итак, — наконец сказал он, — вам нравятся вопящие мартышки?

Он был торговцем произведениями искусства из Лос-Анджелеса — она недавно стала помощником редактора, так что Эбби довольно резонно подумала, что это то, что надо. И Сэм Бэйчмен действительно оказался тем, что надо, по крайней мере, на некоторое время. Им не пришлось сопротивляться любви. Она пришла к ним сразу, мгновенно, и потом часто заглядывала в гости. Они, смеясь, шептали друг другу признания по телефону несколько раз на дню и говорили те же слова глаза в глаза каждый вечер, когда оказывались вместе в одном городе. И даже если у них не было возможности сказать это, они все равно находили выход. «Я люблю тебя» — записка в коробке с печеньем. «Я люблю тебя» — записка в мыльнице. «Я люблю тебя» — записка в кошельке. И теперь, оглядываясь назад и вспоминая те два года, пока они были вместе, Эбби пыталась понять, что пошло не так. Почему она верила всему, чему верила? Она спрашивала себя: что еще нужно было делать, имея перед глазами столько доказательств?

И, в конце концов, осталось только это — куча доказательств, настоящий бумажный хвост, который мог быть убедительным, если бы ей надо было взывать к разуму. В один совершенно дикий миг, сидя рядом с Сэмом в гостиной своей двухкомнатной квартиры на пятнадцатом этаже безликого здания, каких немало на западном краю беспокойного города, она действительно была готова использовать их — пойти в соседнюю комнату, вытащить казавшуюся бездонной коробку из-под обуви, полную его заверений в любви, которые она бережно хранила все это время, и опрокинуть их на Сэма, чтобы его завалил бумажный снегопад, будто кричащий: «Видишь? Видишь? Видишь?» Словно груда записок могла заставить его передумать, остаться с Эбби и вместе воспитывать ребенка, который родится через восемь месяцев.